StEll Ir - Сонадариум. Полёт Ли

«Ну и что? Куда ты теперь?», свесилось непонятное тёмное в темноте. «Вперёд», уточнил я маршрут и провёл рукой по стене. Твёрдая, холодная и спокойная. Я стал на все четыре руки и помчался вперёд, не обращая почти внимания на возникающие словно во мне по сторонам боковые проходы, проёмы и впадины. В изящно-извивах своего тела я чувствовал луч. Непреклонный, стальной, досягающий, летел он навстречу всё пронизывающей темноте и был прав. «Сумею ли я похоронить себя?», думал я словно в стремительном полёте пытался достигнуть недостижимого. И летально с собою же баловался – закрывал напрочь глаза. Тогда из бесконечности стремительно надвигалась стена и в момент смертельного соприкосновения с ней я вздрагивал ресницами и разносил стену в атомы её несуществования. «Сумею ли я быть собой?», смеялся над бесконечными комбинациями слов в абсолютном пронзении. «Отогну ли я линию лжи?», посуровел вдруг мой взгляд и я увидел сквозь моё тяжёлое приоткрывающееся веко маленького Тома уснувшего рядом со мной, свернувшегося в тёплом снегу и положившего спокойно свою черномазую мордочку мне на лицо. Я осторожно вздохнул, сжал могучею лапою силу мокрой земли и почувствовал, как тревожен и лаком мне тёплый снег мерной тяжестью опускавший моё веко обратно…

По лесенке я карабкался упорно – как мог. До вершины оставалось рукой, когда она потрогала за пятку в сандалике меня «Почему мы живём?». Я с лесенки чуть не упал – щекотно всё-таки. «Не почему, а зачем», сказал я, «Не знаю». «Ой, а у тебя видно чего!», засмеялась она аж подпрыгнула. «Чего?», я перевесился. «Котёнок! Котёнок, смотри!». Я посмотрел на свой карман. Из оттуда выглядывала хитрая, улыбающаяся мордочка. Я понял, что до верху лесенки сегодня я не долез. Спрыгнув вниз, я отдал ей котёнка смотреть и пошёл выручать машинку из бедствия, которое она терпела третий день на разрушенном мостике через ручей.

Сон подобно песку засыпал мне глаза, я что-то видел во сне, но никак не мог разобрать. Не то, всё не то, бился я над парадоксом невидения и застыв душой в покойную сталь – ждал…

Если бы тебя в своё время интересовал экзистенциализм, тебе было бы легче сейчас, думал я в горькое назидание себе. Но он меня не интересовал и сейчас, я занят был. Я смотрел на себя мёртвого слегка отрешённо и думал о том, кто это всё будет убирать. Ведёрко с утешительно тёплой водой всё ещё наполнялось кровью из каких-то неисточимых просто-таки вен, а мне уже было слегка неудобно за всё это, что я над собой сотворил. Я подобрал лезвие, такое безопасное когда-то, и понял, что подобрал не лезвие, а лишь его образ. Лезвие же спокойно продолжало лежать рядом с моей протянутой в лёгкой судороге ногой. Но в целом я спокойно сидел. «Вот и свет снова не выключил», подумал я про себя. Всё, теперь было нормально, теперь можно входить. Я находился вполне естественно над мёртвым собой и думал по-детски наивно и счастливо зато, о том, что это мой последний судорожно-агониевый изыск на издёрганно-убитую тему «Когда я умер этого никто не опроверг». Детски чистое счастье умело меня посещать даже в такие казалось бы уже совсем не обрадуешься моменты…

Агонь же был не согласен и вечен. Ладошками листьев своих шарлатанил как мог, гладил Вселенную. Я усмехнулся в себе и чуть не получил укол «Дополнительный Бета три», который чем-чем, а милосердием не отличался просто и всё.

По полыхающему жнивью пробирался я в ночи за – горизонт. Приду вот до бога, а он скажет «Чё припёрся!». И скажет «Одни смерти боятся, другие вечности. Кто вас и поймёшь. Вали, объясняй свой поступок давай. И вообще – меня нет». И буду путаться в недоходчивых формулировках «Да я из познания… И не в первый раз… Посмотреть…». «Посмотрел?». «Посмотрел…». Я открыл дверь первую в филиал Неведения и Долготерпения. И сразу закрыл. Там в комнате сидел я и кровь всё-таки прекращала свой долгоречной путь. Я открыл дверь вторую и вошёл несмотря ни на что бы там ни было. Бог стоял возле полки с книгами в развевающихся белых одеяниях и обернулся ко мне «Пришёл?». «Да вот…», опустился спиной о дверь я на пол. «Читать будешь?». «Есть что интересное?», я не отводил взгляда от не существовавшей точки на противоположной стене. «Знаешь сам», сказал Бог и углубился в сверкающие на солнце листы. Меня ужаснула поза в которой я сидел – контур меня мёртвого. Я поднялся над собой и вышел в дверь осторожно прикрыв за собой. И открыл я дверь третью и вник я внутрь. «Ты здоров», сказала она, «Мы вылечили тебя полностью». И улыбнулась мне очень тепло. Я стоял за спинкой чёрного из тьмы кресла и понимая, что сейчас надорвётся всё во мне, не находил сил в себе на невыразимую благодарность, вслед за которой мне надо будет окончательно и насовсем уйти. И я сознательно и бесповоротно решил стать неблагодарным, чтоб остался за мной Вечный Долг, чтобы мог я возвращаться к ней сюда опять и опять в исстязающих попытках выразить и чтобы не мог выразить никогда. Огонь сверкнул на этот раз не нежными тонкими пальцами моими, огонь источили глаза и воспламенённый о внутренний лёд покинул я кабинет. И открыл я дверь четвёртую. «Мишка, ну ты дурак!», сказал Том, «Ты зачем себя убил? Мы так не договаривались». «А зачем ты на красную кнопку нажимал?», сказал я, «Не тебя же мне было убивать. Ты сначала драконом был, а потом я. И я думал-думал». «Вечно ты, Мишка, думаешь», сказал Том, «А если бы я так клюкнулся, ты бы что мне сказал?». «Я бы, Том, сказал, что ты дурак. Не мог меня подождать? Вместе бы пошли…». «То-то же», сказал Том, «Пойдём, Мишка, лучше смотреть паровоз. Настоящий. XX век. На Площадь Спасения». «Я сейчас», сказал, «Том, только ты без меня не уходи. Обещаешь?». «Как всегда!», сказал Том и я вышел спокойный за дверь. И открыл я дверь пятую. «Ну и чё ты припёрся?», сказал мой маленький бог, «Ты мне котёнков принёс?». Я растеряно шарил по штанам, а он смеялся вовсю. «Да котёнки же – у тебя!», я облегчённо вздохнул, а он гладил котёнка и не мог перестать – так удачно меня он провёл. А кубики валялись разбросанные. «И от машины где колесо?», спросил строго я. «Она всё равно не ездиит», опроверг мои домыслы он, «Это не я!». «Понял!», понял я и договорился за всё: «Ты пока посиди. Я недолго. Я быстро. Сейчас». «На Звезду?», строго спросил он. «На Звезду», сказал я. «Улетай!», сказал он, «Вырасту – буду как ты, будешь знать!». Мне стало легко. Я подмигнул котёнкам его и вышел в дверь. И открыл я дверь шестую. И не вошёл. Там было очень понятное уж. Не было там ничего. Непередаваемость Пустоты зияла передо мной и случайно брошенный взгляд чуть не ввернул туда меня и всего. «Не бойся, входи!», послышалось из-за приоткрытой пятой двери, «Космонавт!». И я шагнул за порог. … Я стоял за захлопнувшейся позади меня шестой дверью и не понимал кто я, куда я, откуда… А за пятой приоткрытой дверью переливался надо мною маленький смех. Я не помнил, как меня выкинуло обратно из Пустоты, и что́ был я там, и каков там закон, и что́ там… Дверь за спиною захлопнулась. Я обернулся. За спиною схлопнулись крылья, из Ничего, из Бессвета, из Непостижения… Я сделал шаг к двери отличной от всех, к последней, к седьмой. И открыл я дверь седьмую. И полетел. Бесконечие чёрной стрелы обозначившей путь устремляло в надрыв. Крылья рвались пустотой позади. Я забыл про себя. Я летел. Ничего вокруг не могло и отдалённо напомнить мне перемену в себе, но я летел. Ни ориентира, ни искры, ни звёздочки, лишь всё окутывающая темнота, но я знал что лечу. И когда приоткрылась вдали острой резью полоска света на стремительно проходимом горизонте я догадывался уже в глубокой нутри об исход. Я открыл глаза. Ведёрка с тёплой водой не было. В тёплом жёлтом свете я спокойно сидел и чертил палочкой символы сотворения…

Время белых червей и чёрных романтиков катило по глыби реки. В чёрных водах нелегко было плыть, но всё легче и легче становилось не видеть. «За то стон по подземью лети», тревожилась мысль. Лучшие уходили не разомкнув и не подняв к небу глаз. Я выворачивал камень со дна…

На исстяг поддавалось не внутрь. Волны накатывали одна за другой – тяжёлые, давящие, всё прекращающие. Чудовищными волнорезами предназначались мы и исходились в рассекающем обесточивающем предназначении. Мы постигали о себя массовое исстребление обезумевших войн, массовое уничтожения духа о лёд, мы постигали неверный вход в ночь.

Через разноцветные огни ночных парков, через тоскливый ветер ночных вокзалов, через сотни колющих иголочек звёзд пробирался я к солнцу утра. Солнце ослепило распахнувшимся надо мной куполом.

«Знаешь, Том», сказал я, «Есть то, что не обратить». «В золото?», спросил Том. «В золото. В той книге я читал про человека, который умел помогать людям. Они назвали его Спаситель, а потом прибили к кресту. И он умер, но не от боли, а от огорчения, что не смог вместить в них свою не имеющую предела любовь. И они тогда поняли и заплакали. А он пожалел их и воскрес. Только всё уже было не так. С ними уже жила крепко-накрепко память о том, что они убили любовь. А в нём уже жила неимоверная болевая тоска по всем по ним. И хоть он был живой и был среди них – всем было грустно совсем на душе. И тогда он ушёл на небо оставив раскрытыми их сердца. Когда я прочитал про это у меня заболело внутри. Ночью я заснул и был в тех древних временах, чтобы повернуть всё не так. Я не хотел чтобы они убили его. Я любому мог объяснить, что потом будет поздно и будет – не обратить. Но я ещё не разучился просыпаться по утрам и я проснулся с той же тоской, что и заснул. И тогда я понял, что бывает то, чего я не могу обратить в золото. Том, с того времени как я убил себя, я не могу до конца возвратиться назад. Ты такой же, и я вроде такой же как был, и мир вокруг нас вроде такой же, вон солнце сквозь купол как светит. А во мне постоянное царапающее чувство всё припорашивающей лёгкой горечи. Нет, горечь не тяжела совсем и при любом внимательном взгляде становится невидимой, но она не оставляет ни на миг и я чувствую, как она высасывает из меня смех. Иногда мне кажется, что я, совершенно низачем мне, познал вкус осени…». Том стоял раскрыв рот. «Мишка, ты наверно больной!», понял он наконец, «Ты как хочешь, а я сейчас лучше за градусником». «Погоди», сказал я, «Пусть больной. Последний вопрос. И в третий раз тебя спрашиваю – Том, зачем мы нажали на красную кнопку?». И тогда Том рассмеялся. Он смеялся долго, усердно приседая и притопывая, и бил себя чёрными лапами по бокам. «Том, ты тронулся?», спросил я. «Мишка!… Мы оба!… Ага!… Мы же оба с приветом с тобой! Какая кнопка! Кого ты убил! Ты же просто мне всё это – РАССКАЗАЛ! Сказал представить, я и представил. Мы же и двух шагов даже не сделали!». Я очумело оглядывался вокруг. Смысл его слов доходил. «Комнаты не было?», похоже я в самом деле слегка увлёкся. Том хохотал как мартышка «Мишка, очнись! Пошли смотреть паровоз!». «На Площадь Спасения?», подозрительно спросил я. «Ага! Спасения. Как же! На Виском!». Я облегчённо вздохнул и, искренне влюблённый в этого хохочущего черномазого моего товарища-чертёнка просто за то что он был, пошёл ставить книжку на приёмную полочку хрустального зала центральной библиотеки…