Джулия Шрамм - Признания один Интернет-эксгибиционистка

В такие моменты отражения майя прибывает в игру. Мы - друзья. Собственно. Так как мы - также конкуренты. Не вокруг мужчин, а скорее вокруг индивидуальности. Мужчины только обострили это. Спуск первого настоящего спора был тривиален, но решал все, так как майя вид, эффектно подавать себя за счет друг&, проблемой. Периодически она использует бестактность, чтобы унижать меня перед группой людей. Она продает это тогда как шутка. Если я оглядываюсь назад сегодня на это, я охотно смеялся бы. Она всегда существует, даже если я не хочу видеть их. Она находится на удалении только щелчка. Когда она встречалась с Кристианом, я пристально смотрел в день неоднократно на ее профиль, преследовал ее следы, которые она оставляла на других профилях, искал по образцам, по сведениям. И если мы встречались тогда, я действовал абсолютно наивно. Мы - друзья.

При этом она преследует меня в цифровых сферах таким образом, как я преследую их. Почему? Так как дела идут. Майя отвечает, например, на меня, в то время как она намекает в одном из ее цифровых профилей при Twitter или где-нибудь еще. Другая всегда должна иметь в сознании, что она наблюдается. Иногда она дополняет, к примеру, как ее любимые фильмы точно его, которые я оценил на несколько дней раньше как самые плохие фильмы всех времен. Иногда она добавляет фильм, которому я смотрю тогда, вокруг снова в 140 знаках к elaborieren, почему тот фильм - это катастрофа. Она читает все сообщения от laprintemps, и немного пишет laprintemps эти сообщения также для майя. И laprintemps полагает, что майя делает это же самое. Цифровые профили - это витрины Я, в котором каждое еще так бледное тождество может быть Ich2 getunt. Иногда майя действует в беседе таким образом, как будто бы она не знала, что имеет laprintemps за день до того прислано . И наоборот.

Цифровая коммуникация разжигает быстро ожидания, которые не нужно наполнять. Там только один из нас нуждается в себе снова в естественной латентности интернет-коммуникации пренебрегаемо чувствуют. (Все же такая эскалация иначе проходит в бестелесном мире, потому что неудовольствие фильтруется. Как часто уже я плакал в телефоне, без того чтобы это другой замечал?) Нередко бежит коммуникация о банде, в косвенном. Подразумевает ли она теперь меня? Обращается ли она ко мне? Хочет ли она этого? О, определенно она не подразумевает меня. Но кого все же иначе? Неконкретные Häme и травля нарушают его, которые чувствуют себя определенными. Даже если они не задуманы. Как мерцание заднего плана, которое снова и снова воспламеняется, но не нужно присоединять, это делает параноидно. И тихо. Наконец, одиноко, кто занимает все на себя.

В любое время неадресуемое унижение может бить поднимать день из удочек и опоражнивать самостоимость полностью. Этот неопределенный страх сталкиваться каждый день с аттаками, делает так же слабо как постоянная попытка, конфликтные линии, которые прячутся в неопределенном, к detektieren. Между правомочной критикой и теориями клятвы прячется повседневная досада, разочарование и зависть. И некоторые кричат эти пропасти в помещение. Хотя лицо, определено, наряду с ними стоит.

- Как дела? (мой Instant мессенджер блестит и рвет меня из моих мыслей. Mortensen).

- Плохо :)

- Что свободно?

- (Да, это я спрашиваю себя также). власть, все же, все никакой смысл.

- Я говорил бы тебе теперь, что все становится хорошо и таким образом. Но в тебе все отскакивает.

- Так или иначе. Был как под стеклянным колпаком, который прикрывает все чувства. Просто предъявляет чрезмерные требования. Каждый день мир обо мне обрушивается. Каждый день я разочаровываюсь в возможностях и работе, которую никто не делает. Также я нет! Я бесполезен. Что я делаю все же? Я консервирую, документирует. Больше нет. Я вижу, как этот мир наряду со мной скользит в пропасть и ничего не может делать.

- Отметился ли anx?

- Да, нужно было ожидать. Ах, я не хочу так или иначе. Дьявольски. Безразлично. Все безразлично. Я отсутствую однажды.

Я иду офлайн без того, чтобы выжидать реакцию Mortensen. Я открываю мою письменную программу и начинаю печатать:

Этот мир предъявляет чрезмерные требования ко мне. Ломать с ее тенденцией, всей красотой со странными правдами или то, что мы понимаем как такой. У всего всегда есть злое происхождение или злые последствия, либо сыграло это нацистам в руки, либо коммунистам, военный преступник произвел или преуменьшил. Все ошибочно, все разрушилось, все относительно. Ничто съедобно, так как наслаждение не предполагает не знание. Но не знание будет в наше время на преступление. Не являемся ли мы нам осознанно об обстоятельствах, при которых делаются продукты, которые мы потребляем? Не должны ли были они быть сознательными нам? Все же, все выглядит написанным! Все. И все имеется в распоряжении, заархивированный в данных. Мы перегоняемся ускоренным знанием, которое может требовать в любое время оправдание у нас. Это существует, наконец.

Как часто я пожелал себе смочь быть невежественным, глупо или совсем безмолвно. Что-то вроде макета в мире, который я понимаю больше, чем мне дорог. Нераскрыто, некомпетентно, невинно.

Естественно, имеется прогресс, даже общественным. С моей семейной хроникой я стал бы, пожалуй, 150 лет назад Milchbäuerin. Лучше: женщина молочного крестьянина. Я родил бы много детей или был бы нарушен, если бы я смог привести только девочку на мир или хотят. Или непосредственно высадился бы в монастырь. В другие времена в ГУЛАГе. И сегодня? Если я пишу и тону в мировой скорби. Как молочная крестьянка я был бы счастливее определенно. Причем только иллюзия. Мой супруг плохо пах бы и прибыл бы потея из конюшни, я всегда должен был бы находиться в распоряжении у него и в основном мои чувства были бы несущественны. Являются ли они не всегда еще этим?

Мои головные боли стали сильнее во время Tippens, мысли защитились покидать мою голову. Люди реагируют на мои признания, я знаю это. Они любят бульвар, наркотики и пропасти. Почему я хочу поставлять им это? Умею ли я, вообще, это? Не должен ли был я бронировать лучше одно место в башне из слоновой кости? Не должна ли общественность была меня kaltlassen? Едва ли. Хотя нарушают меня насмешка и насмешка, все же я живу аттаки на мое лицо, от дискуссии с другими, которая обусловлена от косвенной конфронтации. Каждое предложение, каждое прилагательное может выглядеть находчивым и ловким, никто не знает, если часы высиживались об этом. На это смотрит меня из каждого профиля только воображаемый человек, который находится в моей голове и которому я произвольно могу подчинять поведение. Наше взаимодействие становится более эгоцентрическим вследствие этого и интенсивнее, так как я не общаюсь с человеком - я общаюсь с монитором. И этот монитор так бессердечен, как я нуждаюсь в нем, чтобы сваливать мою душу в цифровые сферы.

Как Джек the Ripper учил меня жизнь

tl; dr: Так как я вырастал в невредимом мире, я не знакомился Злой. Итак я производил исследования в интернете по этому. Это, вероятно, не позволяет спать, но убийца цепочных пил не будет поэтому. Поэтому обсуждения охраны прав молодежи - это также чепуха.

В 1995 году я вел беседу с моей матерью, которая продолжительно изменяла мою жизнь. Речь шла о правде, массовых убийствах и Гитлере. Обыкновенные темы для основных школьников. Тогда я проводил мое время охотно у знакомых, супружеской пары художника. Я любил цвета и кисти и находил волнующим наблюдать картину при возникновении. Однажды вечером я рассказывал, что я подхватил во второй половине дня: от художника Адольфа Гитлера и его маленьких картин.

»Ты знаешь его, или?« если я спрашивал мою пожалуй несколько озадаченную мать. Когда я объяснял тогда с полной серьезностью, что сами евреи были виноваты, что Гитлер пытался искоренять их, она была бледней. Обоснование, что евреи отказались от него, наконец, при высшем художественном училище, Я выглядел убедительным только для моего некомпетентного 9-летнего. И для художницы, которая захотела сажать мне эту историю в сознание. Следующий запрет обращения был только последователен, и когда они не прекращали изнурительный Почему вопросы, моя мать рассказывала мне о Холокосте, Второй мировой войне и что нацисты действительно делали. Я вспоминаю едва ли о том, был ли я затронут, стыдился ли я или противоречил внутри. Во всяком случае, эта беседа была стартовым выстрелом для неудержимого интереса к национал-социализму и Холокосту. Я читал о чердаках, розовых кроликах и братских могилах. От газовых камер и танков. Я говорил с моей бабушкой, которая рассказывала мне о марках еды и бомбо-штурмовом шуме, от ее мертвой семьи. Мы никогда не говорили о том, что я должен был узнавать только на годы позже, когда я видел фотографию моего дедушки в форме, со свастикой на повязке.

Сначала беседы и книги удовлетворяли, чтобы успокаивать мою тягу к знаниям, все же когда-нибудь - все еще долго прежде чем эта глава немецкой истории появлялась на школьном занятии - я начинал ставить все вопросы прежде всего интернету. Я занимался серфингом в медленных сферах развивающейся WWW и наталкивался при этом не только на нацистов, которые линяли тем временем в моей голове к »сущности злого«. Я находил стороны, которые занимались исключительно военными преступниками, и спрашивал меня: Кем были эти люди? Что они делали? И кто был ее жертвами? Как они так стали, как они были? Как они просто смогли убить людей? Почему?