Джеймс Хиллман - Самоубийство и душа

Чтобы быть последовательным сторонником интерпретации Августина, следует принять пацифизм и вегетарианство за христианские догмы. Но теология, подобно закону, разрешает некоторые виды убийства, предпочитая их самоубийству. Например, заповедь «Не убий» отвергается при исполнении казней, при убое животных и в военное время. Но при этом лишение себя жизни — безоговорочный грех, и в Римской церкви самоубийцу, пребывавшего «в здравом уме», лишают возможности быть похороненным по церковному обряду. Но это касается не только Римской церкви; фундаментальный протестантизм, представляемый Американским советом христианских церквей, одобрил решение, осуждающее позицию англиканской церкви за ее благосклонное отношение к отмене британских законов о самоубийстве (1961 год): «Смерть посредством самоубийства предотвращает любую возможность раскаяния. Всемогущий Бог сотворил жизнь. Она принадлежит Ему. Убийство, включая самоубийство, — нарушение Его закона».

Почему теологию самоубийство страшит больше, чем любая другая форма убийства? Почему она так обеспокоена этим вопросом?

В основе теологической точки зрения лежит идея творения. «Всемогущий Бог сотворил жизнь. Она принадлежит Ему». Мы не сотворили самих себя. Шестая заповедь вытекает из первой и второй, она ставит Бога превыше всего. Мы не можем лишать себя жизни, потому что она не наша. Она — часть творения Бога, и мы — его творения.

Выбирая смерть, человек отказывается от Божьего мира и отрицает свое сотворение Богом. Решая, что настало время оставить жизнь, человек выказывает свою чудовищную гордыню. Он возносит себя на место судьи, откуда один только Бог может управлять жизнью и смертью. Следовательно, для теологов самоубийство — это акт восстания и вероотступничества, так как оно отрицает саму основу теологии. Давайте рассмотрим этот вопрос.

Теология — это наука о божественном, и профессионал в этой области — теолог. Слово теологии о Боге и религии непререкаемо. Когда вы или я решаем покончить с жизнью, вслушиваясь в слова Бога по-своему, мы больше не подчиняемся авторитетам. Мы ставим себя на место теолога. Мы стремимся постичь Бога сами. Такое поведение может привести к религиозным заблуждениям и к теологической анархии, в которой каждый человек имеет своего собственного Бога, свою собственную секту, свою собственную теологию. И все же как иначе каждый может обнаружить постоянство Бога или обрести представление, что человеческая душа — храм Бога внутри него? Книга Экклезиаста утверждает, что для каждого человека существует свой срок смерти. Если Бог знает его, как о нем извещают человека? Теология хотела бы убедить нас в том, что Бог может говорить только через судьбоносные события, так как смерть может прийти только извне. Снова, как в социологии и юриспруденции, смерть должна быть внешней, приходящей к нам из мира, ее орудия — враг, несчастный случай или болезнь. Мы не носим ее внутри себя; она не живет в душе.

Но не может ли Бог сообщаться с человеком с помощью души или побуждать нас к действию через нас самих? Не является ли высокомерием со стороны теологии, когда она налагает пределы на всемогущество Бога, утверждая, что смерть всегда должна приходить путями, не угрожающими корневой метафоре самой теологии? Ибо не Бога, не религию отвергает самоубийство, а притязания теологии на смерть и на пути, к ней ведущие. Самоубийство показывает, что человек не страшится древнего оружия теологии — потустороннего мира и дня Страшного Суда. Но из того, что теология настроена против самоубийства, вовсе не следует, что оно нечестиво или безбожно. Разве не может самоубийство, совершенное по внутреннему побуждению, одновременно быть способом, которым Бог объявляет время смерти? Дэвид Юм в своем кратком эссе «О самоубийстве» писал: «Когда я падаю на собственный меч, то получаю свою смерть в равной степени из рук Божества, как если бы ей предшествовала смерть от нападения льва, падения в пропасть или от лихорадки».

Средневековое еврейское мышление, а также беспрецедентный случай святой Аполлонии в Римской церкви указывают путь к религиозному оправданию самоубийства. Среди ранних мучеников была одна женщина, Аполлония (умершая в 249 году), которая бросилась в пламя и была канонизирована, так как погибла за Бога. Это событие явилось противопоставлением религиозным подвигам сонма христианских мучеников, хотя и намеренно шедших на смерть, но никогда не накладывавших на себя руки. Взгляд на самоубийство как на мученичество всегда был характерен для иудеев. Самоубийство оправдывалось чаще, чем совершение по принуждению трех смертных грехов — идолопоклонства, кровосмесительства и убийства. Оно стало формой мученичества как жертва, посвященная Богу. Другими словами, даже теология могла оправдать самоубийство, когда этот акт связывался с Богом и имел религиозное происхождение. Однако лишь теологической догме дозволялось решить, какое из самоубийств посвящалось Богу, а какое — нет. Таким образом, именно догма определяла само существо религиозного поступка.

Решение о том, является ли акт самоубийства просто теологическим грехом или антирелигиозным деянием, зависит не от догмы, а от душевного свидетельства. Догма уже засвидетельствовала свое суждение. Бог не скован одними лишь теологическими догмами, но может открыться еще и через душу, как он и поступает, потому-то именно к душе и должен обращаться человек для оправдания самоубийства. Другими словами, аналитику не следует ожидать помощи от теолога, ему нужно обратиться к душе, чтобы столкнуться с проблемой на ее собственной территории.

И, наконец, обратимся к точке зрения медицины на самоубийство. Первая заповедь врача — primum nihil nocer. Его задачи состоят в том, чтобы предотвратить заболевание, лечить, исцелять, вылечивать то, что возможно; всегда утешать; заживлять раны и ободрять; уменьшать боль; обнаруживать заболевание и бороться с ним — словом, делать все, чтобы продлить хорошее физическое самочувствие человека, то есть жизнь. Любое действие, направленное против этих целей, должно встречать отпор, так как оно угрожает корневой метафоре — содействию в продлении жизни. Там, где эти цели вступают в конфликт между собой (например, где заживление вызывает боль или мешает исцелению, где успокоение, вызванное морфином, вызывает появление болезни), установлена иерархия целей. Но первым в этой иерархии всегда оказывается содействие в продлении жизни.

Мера успеха медицинского лечения независимо от того, имело место продление жизни или нет, определяется физическим состоянием больного. Врач полагается главным образом на количественные нормы активности, такие, как частота пульса, температура, основной обмен веществ, анализ крови и давление, а также на более тонкие анализы в области секреции и других сфер жизнедеятельности. Для медицины поддержание жизни означает органическую жизнь, жизнь тела. Врач интерпретирует свое правило primum nihil nocere в терминах тела, спрашивая, пошли ли его действия на пользу или во вред физической жизни. Эффект воздействия лечения на психику не является его главной заботой в этой иерархии целей.

Следовательно, во имя этой конечной цели — содействия продлению жизни — любые меры, используемые врачом для предотвращения самоубийства, могут быть оправданы. По существу, врача не должно волновать то, что меры, используемые им для силового воздействия на пациента, проявляющего склонность к саморазрушению, с целью успокоить его, изолировать от внешнего мира, обеспечить ему должный медицинский уход и провести с ним беседу, могут разрушить аспекты той самой личности, которой врач пытается оказать помощь. Сама медицинская модель поддерживает стандартное правило: любое указание на возможность самоубийства, любая угроза смерти должны стать сигналом для немедленного применения замков, лекарств и постоянного наблюдения — того, что обычно предназначается для преступников.

От современного врача не ожидают проявления беспокойства по поводу душевного состояния пациента за исключением тех случаев, когда психика пациента, причиняет вред его физическому здоровью. Психологические средства не рекомендуются для таких пациентов как самодостаточные, но применяются лишь как инструменты, используемые врачом для получения информации о текущем физиологическом состоянии их организма. Врач хотел бы свести к минимуму вмешательство психики в спокойное функционирование здоровой физиологической системы. Врач не возражал бы, если бы хорошее физиологическое самочувствие составляло здоровую основу для общего хорошего состояния — культурного, социального, психологического. Но его основной целью остается незамедлительная помощь в поддержании и продлении жизни, и, подобно хорошему садовнику, он обращает внимание на материальные условия, благодаря которым может улучшиться и психическое состояние его питомцев.