Джеймс Хиллман - Самоубийство и душа

Его задача не связана ни с развитием психического состояния, ни с оценкой его действий в терминах психического. Измерение успеха лечения, им осуществляемого, целиком зависит от общих показателей функций тела. Ничто не может быть измерено, пока не будет переведено в количественные величины. Представление медицинской меры, той, которой измеряют высшие достижения медицины в ее содействии продлению жизни, — кривая ожидаемой продолжительности жизни. Улучшение жизни стало означать увеличение ее продолжительности. Когда пациент «чувствует себя лучше», это значит, что он «живет дольше». Улучшение — количественная величина, и медицина приходит к утверждению равенства: хорошая жизнь — более долгая жизнь.

Но жизнь может быть продлена только за счет смерти. Улучшение жизни, следовательно, означает отсрочку смерти. Смерть как одно из тех явлений, от которых медицина не имеет лекарства, является архиврагом всей структуры. Самоубийство, прекращающее физическую жизнь пациента, в таком случае становится главным состоянием, с которым нужно бороться. Служа жизни пациента, врач отныне стремится заниматься ее единственным аспектом — продолжительностью. Врач обязан задерживать наступление смерти любыми средствами, имеющимися в его распоряжении. И все же вольно или невольно самая здоровая жизнь в самом прекрасном теле ежедневно продвигается в направлении к смерти.

Как может врач объективно решить проблему самоубийства в условиях своего относительного безразличия к психологическим последствиям собственных действий, преследуя лишь одну цель — продлить физическую жизнь своего подопечного? Его обязанность в рамках профессии сделала его догматическим служакой в деле поддержания и продления жизни по аналогии с теологом, защищающим догматы своей веры. Его корневая метафора в том виде, в каком она интерпретируется сегодня, не дает ему возможности выбора, кроме защиты продолжения физической жизни любой ценой. Самоубийство укорачивает жизнь; следовательно, оно не может содействовать ее продлению. Врач не может исследовать смерть вместе с пациентом. В любой момент риск реальности смерти может заставить его отступить назад. В рамках корневой метафоры медицины врачу вверяется значительная и благородная миссия, но пределы последней достигаются именно тогда, когда он сталкивается с расследованием самоубийства. Самоубийство означает смерть, архиврага. Оно заранее осуждено медицинской моделью мышления. С медицинской точки зрения его можно понять только как симптом болезни — отклонение, отчуждение и разрыв, подход к которому однозначен: предотвратить.

Модели, на базе которых представленные четыре области знания — социология, право, теология и медицина, более других связанные с самоубийством, — рассматривают эту проблему, для аналитика пользы не имеют. Все они заранее осуждают самоубийство, частично потому, что оно угрожает корневым метафорам, на которых они основаны. Следовательно, все эти области солидарны в своих подходах. Их главной заботой является предотвращение самоубийства, так как принципы их подходов не допускают и мысли о возможности смерти. Этот страх связан с тем, что они не находят адекватного места для смерти в рамках собственных моделей мышления. Носители представленных моделей знания рассматривают смерть как внешнее явление по отношению к жизни, а не как нечто живущее в самой душе, как постоянную душевную потенцию и альтернативу жизни. Признав наличие последних, они были бы вынуждены признать самоубийство, угрожая таким образом основам своего собственного знания. Ибо и Общество, и Право, и Церковь, и сама Жизнь оказались бы тогда в опасности.

С точек зрения социологии, юриспруденции, теологии и медицины предотвращение самоубийства законно как цель. Оно является необходимым во всех аспектах, кроме одного: встречи с риском самоубийства сравнительно незначительного числа индивидов в аналитической практике. Традиционная линия поведения легко поддается оправданию и, конечно, очень стара; однако она заслуживает рассмотрения с позиции, абсолютно внешней по отношению ко всем этим областям. Несколько мыслителей занимались этим вопросом, особенно плодотворно — Джон Донн, Юм, Вольтер, Шопенгауэр, но все они недостаточно современны. Им недоставало психологического подхода, который мог бы взять в качестве своей цели скорее рассмотрение корневых метафор самих этих областей знания, а не отстаивание своих идей относительно самоубийства, следующих из этих метафор. Другими словами, совместимо ли самоубийство с самой моделью? Если это так, то предотвращение самоубийства есть не что иное, как замаскированная форма предубеждения в отношении самоубийства, которое, в свою очередь, основывается на фундаментальном страхе перед смертью. Если предотвращение самоубийства является предубеждением и аналитик противостоит ему на том основании, что оно не приводит к пониманию самоубийства как психологического факта, то из этого вовсе не следует, что аналитик настроен «за» самоубийство. Суть вопроса заключается не в установке «за» или «против» самоубийства, а в том, что оно означает для самой психики.

Итак, у нас совсем иная задача — выработка аналитической точки зрения на проблему самоубийства. Мы уже не раз приходили к заключению, что аналитик не может позаимствовать подход к этой проблеме у своих коллег-врачей, которые, хотя и могут поддерживать друг друга, не предложат помощи аналитику-исследователю, сталкивающемуся с вероятностью самоубийства в своей повседневной работе.

Аналитический взгляд возникает независимо от вышеуказанных четырех сфер знания, так как самоубийство демонстрирует независимость психического от общества, закона, теологии и даже от жизни тела. Самоубийство опасно для социума, права, теологии и медицины не только потому, что не обращает внимания на предохранители, выработанные традицией их развития, и противостоит их корневым метафорам, но главным образом потому, что радикально утверждает независимую реальность души.

Случилось так, что все писатели, работавшие над проблемой самоубийства, согласились с идеей, выраженной в книге Фарбероу и Шнейдмана («Крик о помощи»), что «первая и главная задача любого тщательного научного изучения самоубийства состоит в систематике или классификации типов самоубийства». Таким образом, в настоящее время существует невероятная путаница в терминологии, связанной с этой темой. Самоубийства называют патологическими или паническими, альтруистическими или бесцельными, эгоистическими или пассивными, хроническими или не до конца продуманными, религиозными или политическими и т. д. Подсчитаны корреляции между количеством самоубийств и атмосферным давлением, пятнами на Солнце, сезонными и экономическими флуктуациями, а также между самоубийствами и биологическими факторами, такими, как наследственность, беременность и менструация. Самоубийство изучается в связи с туберкулезом, проказой, алкоголизмом, сифилисом, психозом, диабетом. Существуют публикации о самоубийствах школьников, военных, заключенных и т. п. Статистические исследования создают классификации, учитывающие количество самоубийств в расчете на сто тысяч человек в зависимости от возраста, пола, религии, расы, региона. Кросскультуральные исследования показывают вариации в отношении к самоубийству в различные времена и в различных странах и изменения видов и частотности самоубийств в зависимости от тех или иных изменений в разные исторические периоды и от философских взглядов той или иной культуры.

Мы можем прочесть о массовых самоубийствах: о маниакальных плясунах XIV столетия в Центральной Европе; о жителях целых деревень, которые сами себя сжигали в России в XVII веке; о девушках, бросавшихся в кратер вулкана Михара-Яма в Японии в XX столетии. Мы знаем о стремительных прыжках в воду из объятий любовника, бросках с облюбованных мостов, церквей, монументов и башен. Жители целых городов, члены сект и группы единомышленников или друзей умирали все без исключения, предпочитая гибель вражескому плену. Мы знаем о христианских мучениках, о которых Джон Донн писал: «Многих крестили только потому, что их должны были сжечь», настолько несомненной была вера в то, что мученичество — дорога в царство небесное. Библия рассказывает о Самсоне, произнесшем: «Позволь мне умереть с филистимлянами», — когда обрушил дом на себя и на своих врагов, и там же говорится об Иуде, первом человеке христианской эпохи, который «пошел и повесился». Об этом можно прочитать, но становится ли прочитанное более понятным аналитику? Как это может ему помочь?

Или, обратившись к конкретным случаям, мы находим описания самоубийц всех мыслимых видов: Петрония, вскрывавшего и зашивавшего себе вены, испытывавшего при этом удовольствие в истинно эпикурейском духе и обменивавшегося сплетнями с друзьями, когда в последний раз пустил себе кровь; Сенеки и Сократа, оказавшихся в немилости, ставших своими собственными палачами; античные описания самоубийства Гepo* (Геро — жрица Афродиты, возлюбленная Леандра, жившего на другом берегу Геллеспонта, приплывавшего к ней каждую ночь. Однажды в бурную ночь он утонул, и Геро, увидев его труп, в отчаянии сбросилась с башни в море) в Геллеспонте; Сафо, сбросившейся со скалы в Неритосе; Клеопатры; Иокасты — матери и жены Эдипа; Порции, которая должна была последовать за Брутом, и Полины — за Сенекой; в более поздние времена — Гарта Крейна, Герберта Зильберера, Томаса Беддаса, Чезаре Павезе, Вирджинии Вульф и людей, весьма достойных и влиятельных, таких, как Кондорсе, Кестльри, Форрестол, Винант, Варгас, Хемингуэй, Бриджмен — нобелевский лауреат и Бельмонте — матадор.