Лорин Слейтер - Открыть ящик Скиннера

Так это или нет, представляет для нас меньший интерес, чем то обстоятельство, что те же самые опасения и возражения приложимы и к современным методам лечения. На протяжении всей истории, как только нам предлагали возможность достичь психического благоденствия, мы немедленно начинали опасаться потери дивидендов, которые дает темнота. Рильке не желал прибегнуть к психоанализу из страха перед тем, что выздоровеет и не сможет больше писать стихи. Герой пьесы «Equus», для которого любовь к лошадям — смысл жизни, соглашается на психотерапию и обнаруживает, что оказался лишен своей страсти. Современные романисты, спортсмены, матери, деловые люди жалуются, что маленькие таблеточки делают их «менее интенсивными», «менее креативными».

Стоит обратить внимание на постоянство жалоб на любой вид психиатрического лечения, начинаешь думать о том, что дело не во вмешательстве как таковом, а в нашем сложном отношении к страданию, которое мы ненавидим и одновременно считаем очеловечивающим нас. Уничтожала или нет лоботомия жизненную искру, возможно, те меры, которые мы принимаем сегодня, чтобы лучше себя чувствовать, совершают то же самое. О том, необходима ли жизненная искра для кашей принадлежности к роду человеческому, лучше спросить Гарри Даннекера или госпожу М. Думаю, что они, страдавшие такими тяжелыми заболеваниями, ответили бы: «Кому нужна эта жизненная искра? Главное, избавьте меня от этих мучительных симптомов».

Невыносимое страдание гасит искру… или делает ее несущественной.

— Мы хотим быть избавленными от мучений.

В 1949 году, когда Мониш был награжден Нобелевской премией за изобретение лоботомии, она стала настолько популярной, что только в Соединенных Штатах было проведено двадцать тысяч операций; «Нейшн» писала о том, что возникновение конгломератов граждан страны с поврежденным мозгом вызывает тревогу. По некоторым оценкам, между 1937 и 1978 годами в США лоботомии подверглось тридцать пять тысяч человек; наибольший пик пришелся на момент присуждения Монишу Нобелевской премии, а после 1950 года число операций начало быстро убывать — именно тогда появились первые антипсихотические препараты. В 1950-е годы родилась фармакотерапия психических заболеваний со всеми ее преимуществами, и это, вкупе с постоянным глухим недовольством общества лоботомией, привело к тому, что она стала непопулярна. Лекарства казались гораздо предпочтительнее, пусть и обладали такими побочными действиями, как ступор, потливость, острые моторные нарушения. Мы предпочли добираться до своего мозга через желудок, а не напрямую, точно так же, как мы часто предпочитаем говорить об ужасных истинах, а не действовать.

Действовали и другие факторы. Нация все с большим подозрением относилась к неконтролируемым медицинским экспериментам. Шоковая машина Стэнли Милграма вызвала этические споры по поводу того, что допустимо в отношении испытуемых; еще больший шум поднялся из-за эксперимента в Таскеги, где врачи отказали нескольким неграм, больным сифилисом, в лечении, чтобы иметь возможность наблюдать за деградацией их мозгов. Возможно, наибольшую роль сыграла пресса, представившая фармакологию, как когда-то лоботомию, в качестве новейшего достижения, так что публика узнала о новом объекте наших надежд и отчаяния.

В 1970-х годах в стране проводилось в год уже меньше двадцати лоботомии, хотя небольшая группа нейрохирургов продолжала совершенствовать технику, так что мозгу причинялся все меньший и меньший урон, а соответственно уменьшалось и число негативных побочных действий. На 1950–1960-е годы пришлось развитие стереотаксического метода: стало возможным вводить в мозг миниатюрный электрод, разрушающий строго определенный небольшой объем ткани — в отличие от более или менее слепого вмешательства скальпеля. Кроме того, хирурги стали уделять больше внимания не фронтальным долям, а лимбической системе, известной также как «эмоциональный мозг». Их мишенью стала определенная область лимбической системы — поясная извилина, — ответственная, как считается, за снижение тревожности. Важно отметить, впрочем, что как в начале эры лоботомии, так и теперь существует существенное расхождение во мнениях по поводу того, какие именно волокна рассекать, и это обстоятельство подчеркивает сохраняющийся экспериментальный характер психохирургии. Разные хирурги проявляют предпочтение к разным мозговым структурам, предпочтение, предшествующее знакомству с пациентом. Некоторые, например, полагают, что амигдалотомия — удаление миндалины, подкорковой структуры, оказывающей влияние на протекание эмоциональных процессов — творит чудеса, в то время как другие продолжают считать наиболее важной поясную извилину, а третьи — хвостатое ядро. Сочетание расхождения во мнениях и довольно мрачной истории предмета делает современную лоботомию, часто скрывающуюся под другим названием, последней соломинкой для самых тяжелых больных, процедурой, которой стыдятся и которую держат в секрете.

Массачусетский госпиталь находится на Фрут-стрит на окраине Бостона. Его современные здания и сверкающие стеклянные двери контрастируют с булыжными мостовыми и старинными домами, на каждом подоконнике которых в ящиках цветут яркие цветы. Если вы остановитесь всего в квартале от госпиталя, на историческом Бикон-хилл, вы никогда не догадаетесь о том, как близки к одному из самых технически передовых медицинских учреждений в стране.

Подвергнуться психохирургическому вмешательству в США нелегко; в некоторых штатах, включая Калифорнию и Орегон, оно запрещено законом. В СССР, когда он еще существовал, психохирургия отвергалась полностью как не соответствующая павловскому учению. Пациентам, желающим получить такого рода помощь, приходится прилагать большие усилия: они должны доказать, что исчерпали все другие возможности, комитету по этике; только после этого в их головах могут быть просверлены отверстия.

Эмили Эсте из Бруклина в Нью-Йорке всю жизнь страдала от депрессии, но ей не удалось получить согласие комитета по этике, потому что она не испробовала достаточно сеансов электротерапии. Чарли Невиц из Остина в Техасе, напротив, разрешение получил. Он прошел больше тридцати сеансов шоковой терапии и испробовал более двадцати трех препаратов: он может их перечислить, загибая пальцы, — лувокс, целекса, ламиктал, эффексор, литий, депакот, прозак, риспердал, халдол, серзон, золофт, ремерон, велбуртин, цитомел, декседрин, имипрамин, парнат, нортиптилин, торазин… — Чарли декламирует названия лекарств, как поэму собственной жизни, жизни, состоящей из болезни.

Чарли — огромный, как медведь, сорокаоднолетний мужчина с намеком на усы и остекленевшими глазами, которые кажутся затуманенными от всех лекарств, которые в его тело, как в бочку, вливали он сам и его психиатр. Когда Чарли было двадцать два года и он работал в геологоразведочной команде в Техасе, на него как гром с ясного неба свалился психоз навязчивых состояний. Непреодолимое стремление пересчитывать, проверять, отстукивать поглотило его ум, связало ему руки, так что он оказался ни на что не способен — ни работать, ни любить: он словно вмерз в бесконечно повторяющиеся ритуалы.

— Поразительно, как неожиданно это случилось, — говорит Чарли. — Со мной все было в порядке, а на следующий день — уже нет.

Так с тех пор и пошло… Квалифицированный инженер, умевший по внешнему виду скал определить, есть ли под ними нефть, превратился в отшельника, прячущегося в своей жалкой квартире в Далласе и способного только крутиться на одной ноге.

Чарли считает, что ему не повезло: он оказался одним из тех немногих, кому никакие лекарства, которые прописывал его врач, доктор Робертс, не помогали. В чем-то он прав, в чем-то — нет. Чарли действительно не повезло, но тех, кому лекарства не помогают, не так уж мало, как бы ни стремилась убедить нас в обратном реклама фармацевтических компаний. Психофармакологи гордо утверждают, что открыли прекрасный новый мир лечения психических заболеваний, что таблетки размером с горошину обладают сказочной силой, что они могут избавить нас от груза растерянности и тревоги, могут помочь нам уснуть, дать нам бодрость, сделать нас более или менее чувствительными; в каждой таблетке каждой компании — залежи витаминов и протеинов, благодаря которым мы взлетим до небес…

Таковы утверждения рекламы, но они лгут, и не только потому, что слишком упрощают ситуацию. Они причиняют более глубокий вред. Статистика, которую так любят приводить фармацевтические компании и многие психофармакологи, утверждает, что семидесяти процентам тех, кто принимает лекарства, становится лучше… ну а если тридцати процентам лекарства не помогают, то тревожиться не о чем: у вас очень хороший шанс. Впрочем, если присмотреться внимательнее, открывается совсем другая картина. Действительно, на семьдесят процентов принимающих лекарства они оказывают действие, но только на тридцать — выраженное; для остальных же эффект указывается умеренным или минимальным. По некоторым оценкам, у шестидесяти процентов находящихся на лечении развивается толерантность к препаратам, которая в конце концов делает лекарства бесполезными. Вот и произведите перерасчет. Большинство из тех, кто принимает таблетки, или остаются серьезно больными, или получают некоторое облегчение, а «некоторое облегчение», когда вы ужасно страдаете, — не то, что следует праздновать. Фармакология оказывает помощь, но совершенно недостаточную. Данные статистики должны бы заставить нас задуматься: почему мы одновременно и критикуем психохирургию, и относимся с уважением к ее месту в современной медицине.