Джеймс Твайман - Эмиссары любви. Новые Дети говорят с миром

— Джимми, опомнись, какая жара — на дворе февраль! — сказала Шерон. Она положила мне ладонь на лоб, чтобы проверить, нет ли у меня в самом деле жара.

— Может, тебе и в самом деле лучше сделать передышку… и сейчас, и вообще. Смысла продолжать нет — ты и так всех убедил, что можешь…

— Никаких передышек! — я с трудом сдержался, чтобы не накричать на нее. — Это не дает мне передышки, понимаешь? У меня что-то такое есть внутри, что постоянно гонит меня вперед, проверить, насколько меня хватит, что за сила может быть у этого дара. Сам не знаю почему, но я должен продолжать, даже если моя голова расколется надвое.

— Похоже, что так оно и будет, — сказала Шерон. — Все к тому идет. Сам посуди: ты не знаешь, что с тобой сейчас происходит. Ты не знаешь, чем все закончится. Я готова поверить, что какой-то Марко что-то там в тебе включил или оно само включилось с его подачи. Так ведь ты даже не знаешь, зачем он это сделал! И что теперь? Словно тронулся умом — знай себе ложки гнуть да мысли читать, а вот свою интернет-школу забросил, на друзей — ноль внимания, хотя они, между прочим, о тебе беспокоятся.

— Ладно, раз уж заговорили о чтении мыслей, давай посмотрим, что там у нас с карточками получилось, — примирительным тоном сказал я.

Мы стали переворачивать их одну за другой, и результат поразил нас обоих. Четыре вопроса из пяти я отгадал точно, и почти отгадал пятый вопрос о ее любимой книге. Но я даже не стал анализировать, что именно из этого следует, какие выводы я должен для себя сделать, — от нещадной боли у меня сейчас трещала голова. Довольно и того, что мои способности явно прогрессируют. Тогда это было для меня самым важным.

Есть некие двери внутри нас, которые так долго оставались закрытыми, что их скрип, когда эти двери пытаются наконец открыть, может и покойника поднять со смертного одра. В нашем уме кое-где дверные петли порядком заржавели, главным образом из-за того, что двери эти никто не открывает. Им нужна смазка, но эти двери все же нужно открывать — не важно, смазаны петли или нет, — иначе мы так и будем топтаться на месте, пока не исследуем каждую комнату в этом просторном доме. Но толкнешь их — и ржавчина на петлях начинает скрипеть так отчаянно, что кажется, тебя режут пополам.

Почему же они столько времени оставались закрытыми? Возможно, из страха перед тем, что может открыться за ними, или из опасения, что мы не сможем совладать с той силой, которая может ждать нас там. В любом случае, двери заколочены наглухо и не дают хода ни свету, ни свежему воздуху. Вот так и стоит дом, заброшен и необитаем, пока в один прекрасный день не придет ураган и не тряхнет его так, что двери сами собой распахнутся настежь. Тогда уж все откроется на всеобщее обозрение, и уже не будет никаких иллюзий о том, что в нем есть, а чего нет. И все бы ничего, да вот только скрежет — этот скрежет и вправду может свести с ума.

Как бы то ни было, моя одержимость исследовать эту психическую силу как можно полнее никуда не делась, как и постоянная головная боль. Если бы я мог держать себя в руках, согнуть ложку-другую или ставить по опыту в день и все, тогда бы и болело не так сильно, и меня хватало бы и на другие, не менее важные дела. Но я не знал удержу, как алкоголик, дорвавшийся до браги, — да и затормозить поток, что несся в моей голове, было уже свыше моих сил. Еще один опыт, еще одна железка, потом перерыв. Но, ясное дело, никаких перерывов не было. К полудню в моей голове уже стучали такие молоты, что я не мог рукой или ногой пошевелить, и только поэтому приходилось останавливаться, да и то ненадолго. Передохни, пока боль станет терпимой, затем продолжай. Жми, пока хватает сил, и даже через силу, тогда узнаешь истину, узнаешь, для чего дан тебе этот дар. Но порой я думал, что никаких моих сил не хватит ни чтобы дойти до конца пути, ни чтобы вернуться назад.

Что он сделал со мной, этот мальчишка, которого никто не видел? Словно посадил у меня в голове какое-то зернышко, и теперь росток становится все больше с каждой минутой, с каждым новым моим усилием проверить, как далеко может завести меня этот дар.

А сколько моего вообще осталось у меня в голове? Может, это зернышко так и будет расти и расти, пока не проникнет во все закоулки моего ума, не оставив места для моих собственных мыслей и моего ума? А что, если это был и не мальчик никакой, а нечто совсем другое, темное и зловещее? Ах, если бы я только мог остановить эти опыты, чтобы разобраться во всем…

Но я утратил контроль над собой и теперь на всех парах несся к тому, что неотвратимо должно случиться, хотел я того или нет. Снова и снова, еще и еще раз, пока… пока ЭТО наконец не произойдет. Что оно собой представляет, это самое ЭТО, я представления не имел, но знал, что оно здесь и ждет своего часа.

Я свалился в глубокий колодец, и никто не в силах был вытащить меня оттуда. Прошла неделя, как все началось, я был в своей комнате, сидел на краешке кровати, сплошь усеянной погнутыми ложками. Теперь, оглядываясь на то время, меня больше всего удивляет, что мои друзья не спровадили меня в психушку. Неужели они боялись, что я могу что-то с ними или с собой сделать, если они попробуют меня остановить? Но я не мог больше не замечать их обеспокоенности, тех долгих угрюмых взглядов, которыми они отвечали на каждое мое предложение «еще разочек попробовать». Даже Шерон, которая прежде неизменно и во всем поддерживала меня, в этот раз не захотела взять мою сторону. Но я зашел так далеко, что не придал этому значения. Я уже перестал быть самим собой и постепенно превращался в кого-то другого, совершенно незнакомого мне самому, и не знал, как этому помешать, — да, в общем-то, и не хотел.

Через две недели мне предстояло два выступления, запланированные заранее: одно — по соседству с нами, в Палм-Спрингс, и другое — в Анкоридже на Аляске. Я понял, что это мой шанс выбраться из той могилы, в которой я вот-вот сам похороню себя заживо. Кстати, с одним из моих друзей однажды произошло «нечто подобное». К тому моменту, когда я оказался рядом, он успел по самую шею увязнуть в своем «эксперименте». Не стану на этом останавливаться подробно, скажу только, что все, происходившее с ним в тот момент, могло напугать кого угодно. Теперь я задумался, не происходит ли нечто подобное сейчас и со мной. Легко все было списать на психическое расстройство, но на самом деле все было в точности до наоборот. В моем случае все не расстроилось, а как раз настроилось, наконец-то встав на свое место, и мне просто нелегко было адаптироваться к своему новому ритму.

Мне вдруг подумалось, что мои выступления могут оказаться прекрасным поводом попрактиковать «Дар» (я все больше начинал убеждаться, что именно так, с большой буквы) перед аудиторией. Все как один в нашей команде ополчились против этой идеи, но к тому времени я зашел слишком далеко, чтобы прислушиваться к их советам. Почему бы не выйти с этим к людям, представить им все это огромное, что сейчас изливается из моего ума? Покажи людям, на что они способны. Пусть они увидят те чудеса, что я могу творить. Вот так и получилось, что я отправился в плаванье, не зная ни курса, ни цели назначения.

Я регулярно выступаю перед аудиторией «Конференции Пророка», огромного собрания людей со всего мира, круг интересов которых — от силы молитвы до НЛО, и я был несказанно рад, что так кстати представилась возможность пообщаться со столь подготовленными людьми, да к тому же так близко от дома. Более-менее продолжительного путешествия мне просто не выдержать, и даже я понимал это. Моя головная боль к тому времени не покидала меня почти ни на минуту, и мне было даже страшно подумать, во что она может превратиться на высоте 35 000 футов в воздухе. Джоан даже сказала, что моя голова способна сама подорвать самолет, не хуже всякой взрывчатки, если пилот неосторожно сделает вираж или что-то в таком духе. Это, конечно, была шутка, но мне ее предостережение показалось вполне нешуточным. А вот Палм-Спрингс был всего в сорока пяти минутах езды от Джошуа-Три, и я не сомневался, что вытяну эту поездку. Аудитория в тысячу человек — идеальная возможность, чтобы «явить миру» то, на что я был способен.

К тому времени, когда я приехал, конференц-зал уже гудел, как растревоженный улей. В голове у меня продолжало пульсировать, да и физически я чувствовал себя не очень уверенно. Сказывалось то, что все это время я фактически не выходил из дома. Я даже представить не мог, что так непросто будет снова оказаться на людях. Походив по залу минуту-другую, присматриваясь к собравшимся, я старался держаться края толпы, чтобы не обращать на себя внимания раньше времени. Что-то очень крепко было не так со мной, и легкое посасывание под ложечкой лишний раз подтверждало это. Но искушение представить тот дар, что я получил от Марко, на всеобщее обозрение, было просто неодолимым. В моей голове еще мог звучать голос разума, и я время от времени даже мог различать его среди остального мысленного гула, но по большей части он звучал очень тихо, словно отзвук, забитый более сильными голосами. Они вздымались надо мной, словно отвесные океанские волны, которые вот-вот швырнут мое тело на дно морское. Я делал все, чтобы удержать эту силу, что рвалась из меня, но она была определенно сильнее.