Александр Цейтлин - Труд писателя

Глубоко и интенсивно пережить современность может лишь тот писатель, который преодолевает цеховую ограниченность своего круга и становится гражданином родной страны. Никакая книга не может заменить писателю того, что даст ему полнокровное и активное участие в переделке действительности.

Ибсен как-то заметил: «...чтобы иметь основания для творчества, нужно, чтобы сама жизнь ваша была содержательна». Глубокая верность этих слов раскрывается уже в интимной жизни писателя, в его личных переживаниях. Пережитое юным Данте и навсегда сохранившееся в нем чувство любви к Беатриче в исключительной мере углубило его мировоззрение, обогатило собою его жизненный опыт. Пережитое интимное чувство становилось затем важным источником творчества.

В еще большей мере таким источником была общественная деятельность художника, которой с такой страстью отдавались передовые писатели абсолютистской Франции и дореволюционной России. Вольтер отстоял честь и жизнь Ла-Барра и Каласа, защитой их он нанес сильный удар по прогнившему феодальному строю. Л. Толстой смело защищал в военном суде рядового Шебунина. Короленко отстаивал и отстоял удмуртов, клеветнически обвинявшихся в ритуальных убийствах. Золя с исключительным самопожертвованием защитил невинно осужденного Дрейфуса.

Многие передовые писатели мира отдавались публицистике, которая отвечала их стремлению к открытой политической агитации. Вспомним, например, памфлет Гюго «История одного преступления» или его обличительное предисловие к роману «Отверженные». Позднее подобное же значение приобрели публицистические выступления Роллана. Эта традиция оказалась особенно плодоносной в условиях самодержавной России, где всякий передовой писатель становился трибуном народного освобождения, обращаясь в числе других средств обличения врага и к публицистике. Имена Новикова и Фонвизина, Радищева и Пушкина, Белинского, Герцена и Огарева, Чернышевского, Добролюбова, Щедрина, Короленко, Льва Толстого — вся эта блистательная вереница имен завершается славным именем Горького.

Необычайно плодотворной для жизненного опыта писателей прошлого являлась и их политическая деятельность. Политической пропаганде отдали немало сил Радищев и Рылеев, Герцен и Огарев, Чернышевский и Добролюбов, Некрасов и Короленко.

И у нас и на Западе эта дорога была опасной и сулила писателю многочисленные испытания. Данте, заявивший: «Изгнание мое за честь себе считаю», открыл собою фалангу изгнанников из родной земли, и на чужбине продолжавших политическую деятельность (Вольтер, Гюго, Мицкевич, Гейне, Герцен и другие). Тех, кто не сумел эмигрировать, нередко ожидала тюрьма — припомним десятилетнее заключение немецкого драматурга Шубарта или семилетнее пребывание Тассо в доме умалишенных. Судьба российских писателей была в этом смысле особенно драматичной. Пушкин и Лермонтов были убиты. В ссылке томились Радищев, Бестужев-Марлинский, Герцен, Щедрин, Короленко, в тяжких условиях сибирской каторги жили Достоевский и Чернышевский. Николаевская солдатчина изуродовала жизнь А. Одоевского, Полежаева и Шевченко. Однако гонения не могли сломить творческую энергию писателей.

Писатели участвуют в защите родины. Перед лицом иноземного нашествия Боярдо отбрасывает «Влюбленного Роланда». Кернер бросает свою работу над поэмой, уходит в поход и гибнет, защищая родину. В ряды воинов вступили Батюшков, Денис Давыдов, Грибоедов, Гаршин. Участие Л. Толстого в Крымской войне способствовало созданию им высокопатриотических «Севастопольских рассказов». Без участия передовых писателей в войне русская литература, несомненно, не имела бы стихотворения «Валерик», «Войны и мира», «Четырех дней» в той совершенной форме, в какой они написаны.

Истории мировой литературы знакомы случаи ухода писателя от действительности. Это неизменно обедняло жизненный опыт писателя, препятствовало его движению вперед. Флобер говорил о себе, что у него «нет никакой биографии. Я человек-перо и существую из-за него, ради него, посредством него. Я больше всего живу с ним». Жизнь казалась Флоберу «гнусной», и он стремился «избегнуть» ее испытаний, «живя в искусстве». Надо сказать, что и ему нередко становилось невыносимо оставаться в созданной им самим «башне из слоновой кости». В такие минуты литература казалась Флоберу «органическим сифилисом», потому что это только литература. Чехов резко критиковал тех писателей, которые живут «замкнуто в своей... эгоистической скорлупе». «Кто, — говорил он, — ничего не хочет, ни на что не надеется и ничего не боится, тот не может быть художником».

Предельной полнотой исканий характеризовалась жизнь таких писателей, как Данте, Сервантес, Пушкин, Толстой. Жизнь их была полна тревог, неудач. Жизнь «изожгла» их и в то же время дала им громадный по объему и ценности опыт. То, что Толстой всю свою жизнь «бился» и неустанно искал выхода, и придало такую исключительную жизненность его ранней автобиографической трилогии, «Утру помещика», «Анне Карениной», «Крейцеровой сонате», «Воскресению», «Живому трупу».

В дневнике Л. Н. Толстого 1856 года мы читаем: «Никакая художническая струя не увольняет от участья в общественной жизни». Эти слова знаменательны в устах Толстого, вся жизнь которого была проникнута этим граждански-патриотическим началом общественности. Они в высокой мере характерны для передовых писателей.

Величайшим источником обогащения жизненным опытом являлась революционная деятельность. Особенно значительную роль она играла в России. Короленко писал: «Когда умирает русский писатель, какого бы калибра он ни был, то ему, как всякому подсудимому на суде, прежде всего, вероятно, предлагают на том свете вопрос: «Был ли в каторжных работах? На поселении в Сибири? Под судом? В тюрьме? Ссылался ли административно? Или, по меньшей мере, не состоял ли под надзором полиции, явным или тайным?» И редкий из нашей братии может положа руку на сердце ответить: на каторге не бывал, под судом и следствием не находился, под явным и тайным надзором не состоял. Такая уж преступная профессия».

Этот трудный путь постоянных преследований царизмом прошло и старшее поколение советских писателей, во главе с Горьким и Серафимовичем.

В одном из своих писем Флобер указывал: «Искусство достаточно обширно, чтобы целиком поглотить человека». Однако лишь немногие имели возможность целиком посвятить себя искусству. Музыкант, живописец, писатель не сразу находили жизненное призвание; но даже обретая его, они не могли существовать плодами своей работы. Дело здесь не только в их материальной, но и в моральной зависимости: необходимо было не поддаться скупщику, импрессарио, частному издателю, стремившимся подчинить себе художника, надо было сохранить свою творческую индивидуальность. Так возникает проблема «второй специальности» писателя, которая была бы подсобной по отношению к его основной профессии. Занятия «параллельным ремеслом» нужны писателю еще и для того, чтобы «войти в жизнь» основательно, на практике, а не только по книгам, изучить ее хотя бы в одной ее сфере. Вот почему писатель, помимо своей основной работы, так часто бывает врачом, инженером, педагогом и пр. Вопрос о «второй специальности» художника слова входит составной частью в общую проблему писательской культуры.

Вполне определившиеся писатели неоднократно указывали своим младшим собратьям на необходимость или, во всяком случае, полезность «второй специальности». Л. Толстой говорил: «Не нужно писательство делать себе ремеслом. Можно пахать или сапоги шить, или еще каким-нибудь трудом кормиться, но писать нужно только тогда, когда не можешь не писать». Короленко советовал одному начинающему литератору: «Пока не рассчитывайте на литературу, ищите другой, хотя бы и самой будничной работы, самого прозаического дела». Имевший дело с рабочими поэтами-самоучками, Беранже особенно настойчиво указывал им, что «вторая специальность» упрочивает связь молодого писателя с выдвинувшей его средой и помогает ему не превратиться в литературного ремесленника. «Продолжайте петь, не оставляйте ремесла сапожника, — рекомендовал, например, Беранже поэту Лапуанту. — У вас есть профессия... Я всегда жалел, что у меня ее не было. Эта профессия обеспечила бы мою независимость...» И Беранже был рад, когда долгожданная служба дала ему наконец «необходимый досуг».

«Вторая специальность» была всего более необходима начинающему писателю: ему она доставляла не только заработок, но и громадный фонд наблюдений, впоследствии вводимых в литературный оборот. Бальзак в юности и в зрелые годы носился с множеством самых экстравагантных проектов, осуществление которых должно было сделать его миллионером. Из всех этих коммерческих фантасмагорий ничего не получилось, однако они не прошли для Бальзака бесследно. Темы карьеры и обогащения, к которым так усердно обращался в своем творчестве автор «Утраченных иллюзий», рано сделались для романиста глубоко личными, кровно выстраданными темами. Гоголь приехал в Петербург с намерением сделаться актером. Ему не удалось осуществить это намерение, однако нет никакого сомнения в том, что незаурядный артистический талант Гоголя сильно помог его позднейшему обращению к жанру комедии. В поисках заработка он поступил в один из петербургских департаментов. Чиновник из Гоголя вышел плохой, но служба не прошла для него даром: ее впечатлениями полны «Записки сумасшедшего», «Шинель», отчасти «Ревизор» и «Мертвые души».