Эрих Фромм - Миссия Зигмунда Фрейда

Следует добавить, что Фрейд сам осознавал подобную склонность к зависимости, которую называл Schnorrer (нищенскими) фантазиями. В качестве одного примера он упоминает, что Рикетти в Париже, не имевшие детей и симпатизировавшие ему, вызвали у него мечту о наследовании части их богатства. Другая подобная фантазия была описана Фрейдом многими годами позднее. Он представил себе, что останавливает взбесившуюся лошадь, из экипажа выходит очень важная персона и говорит: «Вы мой спаситель, я обязан вам жизнью! Что я могу для вас сделать?» Собственная реакция Фрейда на эту фантазию весьма показательна: тогда он быстро подавил подобные мысли, но через несколько лет они вернулись к нему довольно забавным путем – оказалось, что он по ошибке приписал ситуацию рассказу Альфонса Доде. Это было неприятное воспоминание, поскольку к тому времени он преодолел свою раннюю нужду в покровительстве и яростно отвергал его. «Однако самая досадная часть этого всего – писал Фрейд – заключается в том факте, что мало есть такого, что я ненавидел бы сильнее, чем мысль о том, чтобы быть чьим-то протеже. Те примеры подобных явлений, которые мы видим в своей стране, отвращают от любого желания чего-то такого, а мой характер мало располагает к роли опекаемого ребенка. Я всегда испытывал сильное желание самому быть сильным» [7; Vol. 1; 188–189. – Курсив мой. – Э.Ф.].

Это одно из странно наивных высказываний Фрейда, совершенно явный знак сопротивления, тем не менее принимаемое им вполне серьезно. Именно в этом и заключался его конфликт: он хотел быть независимым, он ненавидел положение протеже – и одновременно желал защиты, восхищения, заботы; разрешить этот конфликт Фрейду так никогда и не удалось.

Если вернуться к дружбе Фрейда с Юнгом, то мы увидим, что она развивалась тем же путем, что и дружба с Брейером и Флиссом. Несмотря на непрестанные заверения Юнга в лояльности, их личные отношения и научные взгляды расходились все дальше, пока дело не дошло до окончательного и необратимого разрыва в 1914 году. Несомненно, это был тяжелый удар для Фрейда; он снова открыл свое сердце человеку, в котором видел того, кто обеспечит будущее психоаналитическому движению, поведал о своих тревогах и надеждах, – и снова оказался вынужден порвать отношения с ним. Впрочем, существовало одно отличие разрыва с Юнгом от прекращения отношений с Брейером, Флиссом, Адлером, Ранком, Штекелем и Ференци: научные расхождения с Юнгом были более фундаментальными. Фрейд был рационалистом, и его интерес к пониманию бессознательного основывался на желании контролировать и подчинять. Юнг, с другой стороны, принадлежал к сторонникам романтической, антирационалистической традиции. Он с подозрением относился к разуму и интеллекту, и бессознательное, представляющее нерациональную часть психики, для него было источником глубочайшей мудрости; для Юнга аналитическая терапия выполняла функцию помощи пациенту в установлении контакта с этим источником нерациональной мудрости и извлечении из него пользы. Интерес Юнга к бессознательному был восхищением романтика; отношение Фрейда было критическим отношением рационалиста. Они могли ненадолго встретиться на ходу, но шли в разных направлениях; разрыв был неизбежен.

Отношения Фрейда с некоторыми из тех его последователей, на которых он больше всего полагался, особенно с Адлером, Ранком и Ференци, развивались по тому же пути, что и отношения с Брейером, Флиссом и Юнгом: пылкая дружба, доверие, зависимость, которые рано или поздно сменялись подозрительностью и ненавистью. Некоторые из этих взаимоотношений будут обсуждаться ниже.

Отношения Фрейда с отцом были прямой противоположностью его отношениям с матерью. Мать его обожала и баловала, позволяя царить среди братьев и сестер, отец же был более беспристрастным, хотя и неагрессивным человеком. Характерным является такой факт: когда Фрейд в двухлетнем возрасте все еще мочился в постель, именно отец, а не мать, делал ему замечания. И что же ответил маленький мальчик? «Не тревожься, папа, я куплю тебе прекрасную новую красную кровать в Нойтитшайне» (цит. по [7; Vol. 1; 7]). Здесь уже заметна черта, которая будет характеризовать Фрейда в позднейшей жизни: неприятие критики, совершенная уверенность в себе, бунт против отца, а также, можно утверждать, против отцовского авторитета. В возрасте двух лет Фрейд не обращает внимания на упреки отца и принимает на себя отцовскую роль – роль того, кто может позднее сделать подарок в виде кровати (для сравнения: см. сновидение о пальто с турецкой вышивкой [7; Vol. 1; 10–11]).

Более резкое выражение бунтарства Фрейда против отца можно увидеть в том факте, что в возрасте семи или восьми лет Фрейд намеренно помочился в спальне родителей. Это был символический акт захвата, проявление агрессии, явно направленной против отца. Отец рассердился, что совершенно понятно, и воскликнул: «Из этого мальчишки никогда ничего не получится!» Фрейд, комментируя то событие, писал: «Это, должно быть, оказался ужасный удар по моим амбициям, потому что намеки на ту сцену снова и снова появляются в моих снах, постоянно сопровождаясь перечислением моих заслуг и успехов, как если бы я хотел сказать: «Видишь, что-то из меня все-таки получилось!» [4; 216].

Данное Фрейдом объяснение сводилось к тому, что замечание его отца было причиной его амбиций; таково часто встречающееся ошибочное ортодоксальное аналитическое толкование. Хотя, несомненно, верно, что ранний опыт – одна из самых важных причин последующего развития, не так уж редко случается, что приобретенная или унаследованная ребенком манера поведения может спровоцировать реакцию родителя, которая впоследствии часто ошибочно принимается за причину проявления той самой предрасположенности в последующей жизни ребенка.

В данном случае ясно, что двухлетний ребенок Фрейд уже обладал чувством собственной значимости и превосходства над отцом. Имеем ли мы здесь дело с конституциональным фактором или с результатом того, что из двух родителей сильнее была мать, провокационное действие Фрейда в семилетнем возрасте является лишь еще одним выражением полной уверенности в себе, которая сохранилась у Фрейда на всю жизнь; замечание отца было весьма умеренной реакцией совершенно неагрессивного человека, который, по словам Джонса, обычно очень гордился сыном и не имел привычки критиковать или принижать его. Замечание – к тому же единичное – едва ли могло быть причиной амбициозности Фрейда.

Чувство превосходства по отношению к отцу, должно быть, получило подкрепление, когда отец рассказал двенадцатилетнему Фрейду о следующем происшествии. Однажды, когда отец Фрейда был еще молод, прохожий сбил с него шапку и крикнул: «Еврей, прочь с тротуара!» Когда мальчик Фрейд возмущенно спросил: «И что же ты сделал?», отец ответил: «Сошел на мостовую и поднял шапку». Пересказывая этот случай, Фрейд добавлял: «Такое поведение большого сильного мужчины, державшего за руку маленького мальчика, показалось мне совсем не героическим. Я противопоставил его ситуации, которая нравилась мне больше: сцене, когда отец Ганнибала, Гамилькар Барка, заставляет сына поклясться перед домашним алтарем отомстить римлянам. С тех пор Ганнибал занял прочное место в моих фантазиях» [4; 197]. Трудно усомниться в том, что негероическое поведение отца не вызвало бы такого отвращения со стороны Фрейда, если бы тот с детства не идентифицировал себя с Ганнибалом; мальчику хотелось, чтобы отец был его достоин. Однако не следует забывать, что амбиции Фрейда, как это часто случается, были составной частью его необыкновенного дара – несгибаемого мужества и гордости. Такое мужество формировало у Фрейда еще в детстве качества – и идеал – героя, а герой не мог не стыдиться столь слабого отца.

Фрейд сам намекает на свое возмущение тем, что его отец не был более значительным человеком, при толковании одного из своих снов: «Тот факт, что в этой сцене своего сновидения я могу использовать своего отца, чтобы заслонить профессора психиатрии из Венского университета Мейнерта, объясняется не обнаруженной аналогией между этими двумя людьми, но тем обстоятельством, что это краткое, но адекватное представление условного предложения в мыслях во время сна, которое в полной форме читалось бы так: «Конечно, если бы я принадлежал ко второму поколению, если бы я был сыном профессора или тайного советника, я быстрее добился бы успеха». Во сне я сделал отца профессором и тайным советником» [4; 438]. Амбивалентность Фрейда в отношении фигуры отца отразилась и в его теоретических работах. Реконструируя начало истории человечества в «Тотеме и табу», он изображает доисторического отца, убитого сыновьями, а в своей последней работе, «Моисей и монотеизм», отрицает то, что Моисей был евреем, и делает его сыном египетского вельможи, тем самым бессознательно утверждая: «Как Моисей не был потомком смиренных евреев, так и я – не еврей, а человек королевских кровей».[7] Наиболее значимое выражение амбивалентного отношения Фрейда к отцу имеет место, конечно, в одной из центральных концепций всей системы Фрейда, – в Эдиповом комплексе: сын ненавидит отца как соперника, претендующего на любовь его матери. Однако здесь, как и в случае привязанности к матери, сексуальная интерпретация заслоняет истинные и фундаментальные причины. Желание неограниченной любви и обожания со стороны матери и в то же время стремление оказаться победоносным героем приводит к утверждению превосходства как над отцом, так и над братьями и сестрами. (Это наиболее ясно отражено в библейской истории Иосифа и его братьев; возникает даже соблазн назвать этот комплекс «Иосифовым комплексом».) Такое отношение часто подкрепляется почитанием сына матерью в сочетании с ее амбивалентным, принижающим отношением к мужу.