Карл Витакер - Полночные размышления семейного терапевта

Во мне росло новое убеждение, которое я сначала хранил при себе: все люди шизофреники. Большинство из нас не осмеливаются стать сумасшедшими, разве что во сне, стараясь забыть об этом перед пробуждением. Войдя в солидный возраст и заняв некое положение, я стал смелее и начал пользоваться этим словом все спокойнее и небрежнее. Первые шесть месяцев это шокировало слух, а потом стало более или менее привычным, по крайней мере, для меня самого.

Я начал яснее понимать, что бывают разные виды сумасшествия. Кого-то сводят с ума, то есть его злокачественное одиночество является следствием того, что его вытолкнули из семьи. Другие сходят с ума, как в случае влюбленности, этих радостных, но и пугающих переживаний; то же самое происходит и в психотерапии. (Иногда такое называют «психозом переноса» по аналогии с «неврозом переноса».) Третьи ведут себя безумно: таковы сумасшедшие действия человека, который когда-то однажды был болен и возвращается к этому состоянию всякий раз при стрессе, хотя в то же время его поведение отнюдь не является неконтролируемым. Он как ребенок, недавно научившийся ходить: тот, когда спешит, встает на четвереньки и ползет, хотя это и медленнее.

Есть и другие виды сумасшествия, например псевдосумасшествие, случающееся в социальных группах или на приеме у психотерапевта, или игра в сумасшествие, в которую иногда играет терапевт с пациентом или пациент с терапевтом. Один из характерных примеров псевдосумасшествия — молитва некоторых сект «на языках».

За всеми этими концепциями стоит мое убеждение, что самая важная задача для терапевта — беречь пространство своей жизни, свою личность, а также отделить свою профессиональную роль от любительского энтузиазма, с которого начиналась его карьера. Он должен работать не из любви к этой роли, а в силу того, что такова его работа.

Последние годы меня все больше занимает рассказ о том, как Платона попросили кратко выразить самую суть «Диалогов», и он, пребывая на смертном одре, загадочно ответил: «Учиться умирать». Это представляется мне логичной психотерапией. Постепенно я собрал свои попытки умертвить или, если хотите, торжественно похоронить жившие в фантазии возвышенные мечтания и глубокие разочарования. Например, мои прежние мечты о карьере администратора были отчасти убиты десятью годами ответственного положения, отчасти задушены тем годом, когда я был президентом Американской психиатрической ассоциации (Френсис Харпер, который являлся тогда фактическим президентом, может это понять). Переехав в Мэдисон, я заявил, что не хочу заниматься администрированием. Это означало: «Я наконец-то убил фантазию, что могу мыслить административно». С каждым из этих частичных самоубийств я получал новую свободу полнее отдавать себя терапии и полнее быть самим собой.

В новой жизни в Мэдисоне я узнал парусники. Собрав нужное снаряжение, начал мечтать о путешествии через Атлантический океан. Постепенно я осознал, что необходимая тренировка навигационных навыков, время, деньги, — все это не увязывается с моей работой и моими радостями жизни, и сначала мне стало грустно. Позднее, когда я убедился, что могу принять эту смерть, с новой свободой стал наслаждаться путешествиями на паруснике вместе с женой по нашему озеру. Преодолев тоску, другими словами, превзойдя самоубийство мечты, я стал больше радоваться жизни.

Еще более важные, но не поддающиеся описанию вещи постоянно происходят между мною и семьями в моем частном офисе или в клинике. Родители, их родители, братья и сестры, супруги, дети приходят и «заводят» мое восприятие, порождают удовольствие, извлекают воспоминания о собственной семье, по четырем поколениям которой я совершаю свое плавание.

Я открыл, что самоубийство планируется в трех поколениях семьи. Раз отец не кормил Джо, какого черта он будет кормить своего сына. Если мать не могла наслаждаться близостью, ее дочь Мэри также не будет чувствовать себя вправе наслаждаться близостью. Я открыл, что необусловленное принятие можно получить только от ребенка, да и то не старше девяти месяцев от роду. Каждое такое открытие — как бы часть меня. Все свободнее кидая в общий котел семейной терапии кусочки и частицы своих фантазий, я борюсь за то, чтобы стать родителем самому себе, чтобы готовиться к смерти и учиться умирать, что парадоксальным образом означает — жить полнее в сегодняшнем дне в его сегодняшней радости.

Нарциссизм — это способность смотреть на свой образ, созданный тобою, родителями, родственниками или друзьями, и вырваться из этого мифа. «Мама думала, что я стану президентом. P.S. Только не сказала, президентом чего!» То, что она проецировала на меня, стало моим бредом, и выйти из него было важной частью борьбы за индивидуацию. Параллельно я носил в себе миф: моя мать — сверхъестественная женщина. Она может передвигать громадные кресла, готовить чудесную еду; если она целует мои раны, они перестают болеть. В моей голове мать превратилась в миф, а когда миф не сбывался или не воплощался, виноваты были обстоятельства. Миф оставался неприкосновенным.

В психотерапии встает вопрос, как демифологизировать мать и как демифологизировать своих близких для того, чтобы сделать первый шаг к собственной демифологизации.

В своем профессиональном мире я сам создаю среду для зарождения мифа обо мне, мифа, живущего в людях и группах. А затем я страдаю от изоляции и одиночества, от ужаса, что личность исчезнет и останется только миф. Загадочно, кто эти «они», мои мифотворцы? «Они» — это те, кого я сам настраиваю воспринимать меня опреде-ленным образом. Вопрос не в том, почему они это сделали — ведь я сам писал сценарий, — вопрос в том, как их остановить? Как освободиться от этого одиночества? Страх, что меня осудят, унизят, отвергнут, заставляет создавать миф, воображаемое присутствие, защищающее меня и делающее невидимым. Я проигрывал миф «герой семьи» для родителей, был «ответственным работником» для детей; меньше, быть может, играл такие роли для жены, но зато больше — для публики. Конечно, с мифом порвать гораздо тяжелее тому, кто сам в него верит.

Как можно разрушить свой миф о себе? Отчасти — с помощью смеха, отчасти — дав ему столкнуться с реальностью или напав на него с антимифом (например: «Как замечательно, что Фрейд мочил штанишки!»). Развивать чувство абсурда, способность хохотать над мифом, наслаждаться им как забавой, не становясь при этом его рабом и не принимая всерьез. Может быть, самый надежный способ подорвать миф — ввести антимиф; а может быть, сделать оба мифа саморазрушающимися; или разрушить интенсивным подкреплением, раздувая миф, пока тот не станет невыносимым!

Моя жена Мюриэл — я могу об этом сказать сегодня, прожив вместе пятьдесят лет, — с самого начала путешествия в мир психотерапии была моим тайным консультантом и супервизором. Она не получила профессиональной подготовки, но воспитала шестерых детей и, разумеется, поддерживала и ободряла меня в непрерывных сражениях на профессиональном поле. В этом смысле она всегда была ко-терапевтом, хотя я никогда не обсуждал с ней подробностей работы. Моя профессиональная паника к концу рабочего дня, разговоры о сложных пациентах сделали ее системой поддержки. Что еще важнее, для меня работа — это функция, роль, и мое участие в семейной терапии, в подготовке стажеров, в обучении студентов были не столь значимы, как ее забота и расспросы. Пока положение мужа и жены продвигало нас все больше и больше к равенству, тайные игры в жену-маму и мужа-ребенка давали Мюриэл огромную власть. Кроме того, мы были родителями, и бесконечные наши взаимодействия с одним, двумя, тремя, четырьмя, пятью, шестью детьми настолько поглощали нас, что профессиональная жизнь отходила на второй план.

Я за все эти годы совершенствовался в роли психотерапевта, которую сейчас понимаю как роль приемного родителя. То, что делала Мюриэл, было не столько ролью, сколько глубокой самоотдачей и выражением личности. Поэтому занятия Мюриэл для нее самой были гораздо значимей моей работы в офисе. Когда в 1955 году с отъездом первого ребенка в колледж мы столкнулись с феноменом пустого гнезда, я пригласил Мюриэл побыть ко-терапевтом, — моими пациентами были психотерапевт со своей женой, пришедшие разрешить свои супружеские проблемы. Казалось нечестным предложить им просто профессиональную терапевтическую команду. Естественно, что открытость Мюриэл, ее непосредственность и отсутствие профессиональной холодности оказались очень ценными и, к моему удивлению, она часто была адекватнее ситуации, чем я сам. Ощущение связи между нами стало терапевтичным, терапевтом было наше «Мы». Главное, что пациенты видели настоящих приемных родителей, а не двоих профессионалов, которые притворяются командой, и не одиночку, который по очереди изображает то кормящего, то делового родителя, что сделать нелегко, а то и совсем невозможно.