Нелли Карпухина-Лабузная - Постник Евстратий: Мозаика святости

Анна искоса глянула зелёными глазками на подружку, мысли которой секретом не стали, и тоже вздохнула: вечный позор её внешности снова давил, пригибал, так что плечи ссутулились вновь. А что скажешь – уродка. Конечно, потешная Сара с её полнотой тоже восторгов не вызывала, но у Сары муж-то не Фанаил, а обычный Иаков.

К термам они припоздали: дамы уже плескались в бассейне. Гул разговора касался мраморных стен и возвращался к бассейну. Общей сенсацией стало прибытие императорской свиты.

Сара мгновенно включилась в толщу дамских телес, ухнула в воду так шумно, что фонтаны воды полились за ограждение. Если бы так позволила сделать гречанка, то точно б разбила драгоценные вазы стекла, что шиковались на бортиках, соблазняя иссиним то виноградом, то сливой, то яблоком красным. Но вазы разрешалось ставить только ромейкам. Любая ивраис могла бы позволить с десяток таких ваз расставить в бассейне, но банщики донесли бы мгновенно Демитре, и тут бы эпарх был бы бессилен.

Общая тема: красавец- посланник, и дамочки из ивраис обсудили все абсолютно, до последней детали хитона.

И громче всех слышался бас Сары:

«О, прямо там, скажешь, однако, да я тебя умоляю! Я сама видела, фибула (фибула – металлическая застежка-заколка, застегивавшаяся на правом плече длинного плаща) золотая, вот только камень не разглядела. Да нет, плащ без меховой оторочки, что он тебе, херсонесит, чтоб оторочку носить? Ты еще скажи, что он вышивку носит или штаны по-херсонски!»

Общий смех опозорил Сарину оппонентку, и та поплыла к скучавшей наедине Анне:

«Ой, Анна, здравствуй, как там детишки?»

Анна вымученно начала рассказывать про своих милых детишек, старательно обходя колючие взгляды красотки по своей горблой спине, тощеньким ягодицам, рыженьким волосам: как всё привычно до боли. Убрать бы их всех, поплескаться бы в одиночку в бассейне!

Наконец красоточка, натешившись униженным видом жены первого из первейших красавцев планеты, отплыла, и Анна было вздохнула, но следом плыла новая стерва. И жертва очнулась:

«Ой, здравствуйте, милочка! Вы знаете, у нас, иудаис…»

Та долго унижения пытки не выдержала и отплыла. И Анна наконец-то занялась именно тем, за чем ходят в бани.

Всё раздражало: слепящее море, которое корабли резали напрямую, и безутешная качка, которую он не мог вынести и снести. Раздражала команда, усмешки её по поводу качки, что, он базилевса посланник, не мог пережить. Раздражал вид самой пищи, и запах её, что шел от камбуза, где властвовал хитренький армянин. Одно утешало, как прыскали от дромонов шустрые торговые корабли. Кось парусов арабского типа давали возможность маневра, и корабли, поди, разбери, торговец идет или под флагом торговца пират притаился, корабли шли наутек, едва зоркий глаз отчаянного юнги натыкался на паруса военного флота: желтые паруса с красным крестом видны издалече.

Напряженная трасса свободной воды гнала корабли за добычей. Дело шло к разгулу весны, когда путь оживал, и каждый день мог принести прибыль, или не дай нам Всевышний, погибель. Тому развлечением стало смотреть, как нагруженные корабли, едва пыхтевшие, как старая толстая бабка, парусиновые юбки которой едва обнимают необъятное тело, прытко бегут от дальнего вида его кораблей.

Раздражали грязные херсаки (презрительная кличка ромеев по отношению к херсонеситам), из-за которых он должен отрываться от благодатной столицы и мчаться в провинциальную глушь.

Раздражали даже монахи, что кучкой теснились около Захарии, и даже их благодатные молитвы Богу Единому не утешали его.

Поставили кресло. Посланник сидел, наслаждаясь мизерною властью, пока приступ качки не заставлял напоминать, что он самый простейший из смертных простых.

Раздражали даже дельфины, что стали резвиться близ кораблей. Подошел капитан – «скоро Херсон, севастократор!»

Пристали к пристани мощной, что разместилась в гавани круглой, протопали по сходням и разбрелись.

Посланец со свитой, натощак, утром, пока рассветало, по храмам пошли. Храмов колонны видны издалеча, а снизу, от морских берегов, храмы на взгорье казались и выше, и краше. Взобрались по ветвистой дороге к храму Пресвятой Богородицы, что с третьего века стоял, окруженный малыми часовнями да храмами. Мозаичные полы святилища в полумраке отсвечивали желтоватой керамикой, узоры по камню так въелись в гранит, что доныне как новые. Да, в древности даже рабы умели работать, так постарались.

Осенились крестным знамением, выстояли половину службы, а тут и эпарх. Крещеный еврей поклоны бил прямо неистово, припадая к кресту, крестился без устали. В храме равны и посланник, и воин, эпарх и монах. Кланяясь низенько Богу Единому, гражданский наместник поглядывал на пришельцев, осматриваясь, кто есть посланник? Глаз зацепил за двоих: первый убранством одежды, дорогой плотной тканью да блеском алмазов, второй, стоявший поодаль, смиренностью позы, монах в черной рясе. Ага, промелькнуло, первый, то императора человек, басилевса посланник. Монах? Ну как сейчас без монаха! На корабле службу служить, грехи свиты да челяди отмаливать, ну как без монаха. Взгляд равнодушно скользнул по согбенной иноческой спине. Поодаль крестные поклоны отбивали иные монахи, и стало понятно, наверное, прибыли миссионеры.

Не диво, что военные корабли понавозили монахов: империя строго следила за христианским обрядом громадной страны.

Обеспокоенный было приездом военных, эпарх распрямился и тревога ушла. Потом возвратилась, и мысли закопошились опять. Зачем внезапно прибыли эти дромоны? И воинов масса? Война? Так недавно утихла. Бунт? Так не было бунта. Если донес кто на шалости да грешки его да пары – трёх приближенных, то просто вызвали бы в Константинополь, как отозвали недавно стратига. Жалко, конечно, было бы денег и власти. Жалко, если бы сняли с поста базилевским указом. Мало попользовался властью он, мало. Денег, что денег, денег не жалко, деньги давала община.

Вспомнил, как на кагале его выбирали. Шутка ли, Херсонес возглавлять! Его выбрали не за красоту (какая уж тут красота, сам понимал, что далеко не красавец), не за деньги (деньгами тут всех рок не обидел), а за изворотливый ум да находчивость. Хитрость его была также известна. Потому и прощалось ему многое, пакостливое и блудливое, что въелось в натуру.

Прощались «мелкие шалости» вроде известных по слухам. За руку-то не ловили, но шепотком, шепоточком болтали, что баловался малолетними мальчиками из рабов, что пригонялись весной каждый день. Отбирал, дескать, самых молоденьких, даже и шестилеток, ходил по рынку, прищурясь, наслаждаясь согбенным видом рабов. Отбирал, объясняя, что надо детишек смолоду приучать к виноградарству да кухарству. Люди кивали, как будто и верили, ведь эпарх говорил, гражданский наместник от власти имперской.

Ещё болтали еле слышным шепотком и прямо на ушко, что, мол, если ночью детские крики из дома эпарха, то потом одного из рабов-малышей не досчитаешься. Но мало ли врут люди из зависти? А вот то, что безъязыкий раб из словян Егорий ранехонько утром из дома эпарха в пифосе выносит тяжелое что-то в пищу свиньям, это факт. И боровы в усадьбе на диво жирны, тоже факт. А если какая свинья и разгребет в свежайшем навозе детскую хрупкую косточку, так тот же Егорий, почему-то, крестясь, закапывал косточки где-то далеко-далеко, а в городе катакомб да подвалов хватало. А еще замечала людская молва, что часто плакал Егорий, хоронясь от людей и почему-то в те утра, как детские крики, что рвали душу на части, были слышны из усадьбы эпарха. Но кому нужен был старый раб, безъязыкий, из варваров, да и как ты возьмешь с него показания?

Открестились, молитвами да поклонами поизлозили мозаичный пол главного храма и поплыли на выход.

У выхода храма крещёный еврей изгибался поклонами, даром что тучен, как тот кабанище. Встретил у дальнего входа, императора свиту встречал, как будто сам басилевс по красной дорожке явился в дом его бедный. Правда, дом его бедным назвать было трудно: белый камень строения очи слепил на полуденном солнце. Местный камень хорош, и везти недалеко. Рабы приносили его с плотов или барж, груженных настолько, что нижние камни пропитывались морскою водой чуть не на треть. Инкерманские каменоломни камень давали и в Херсонес, и везли в метрополию, где константинопольские евреи продавали его богатеям задорого, ибо камень был прочен и бел. Росписи дома кое-где выцветали, хозяин скулил про несчастную бедность. Нижний ярус хозяйской усадьбы пестрел людским гамом: из винных складов выкатывались бочки с местным вином. Хозяин, увидев, что гости взор устремили на стройные ряды виноградных лоз, что зеленели на ближнем холме, стал расхваливать местные вина, рассказывать, какие виноградники он обустроил с общиной на дальних холмах, где жить невозможно, ветрено очень, а вот виноград удается на славу.