Нелли Карпухина-Лабузная - Постник Евстратий: Мозаика святости

Мальчик, как сказку, слушал про князя, видел в детских грёзах своих ладьи по Днепру, Корсунь-град, что мощно стоит на море, про то, как витязи князя штурмуют крепости башен, и сам князь на боевом коне (конь-это Лыска, дворовая толстая кляча, что часто возила его на хребте, и долго жевала губами, когда подадут ей хлеба шматочек с крупной сольцой…).

Очнулся от грёз, когда мать говорила:

«Сейчас, мой сыночек, есть уже иереи и из славян, а тогда приехали с князем строгие батюшки…

Окрестить бы его, окрестить…» Мальчик перебивал:

«А какое оно, море?»

Мать пожимала плечами:

«Даст тебе Боженька, и увидишь… Наверно, большое!!!»

Мать умолкала, вдаваясь в свои тяжёлые думы. Мальчик молчал. Свеча обгорала на тонком оконце, лампада с киота теплилась живым. Мальчик смотрел то на светлое личико матери, то на строгие образа Спасителя и Девы Благой. Сумрак прохладой втирался в горенку (горенка, светелка – комнаты в доме. Горенка- комната, что «на горе», то есть на верхнем этаже богатого дома) дома; мать, встав на колени, молилась. Долго молилась и истово. Мальчик боялся, но повторял, кое-где спотыкаясь на трудных словах: «Отче наш, иже еси на небеси…» Потом спрашивал:

«А Богородица тоже из греков?»

Мать улыбалась и вновь повторяла историю света, историю тьмы.

Иногда мать доставала величайшее из сокровищ – книгу. Коричневый кожаный переплет пах застоявшимся ладаном, красные буковки сплетались в славянскую вязь. Мать говорила:

«Учи, сынок, азбуку, учи, мой родной. Осилишь, сам книгу прочтешь. Видишь, сынок, буковки разные? Они наши, славянские. Учители из словен научили нас азбуке. Теперь читаем на нашем, родном языке. И все понимаем. А у латин там читают всё по-латыни, не разберешь! А у нас всё родное, знакомое: «Аз» значит я, «Веди» – поведать, узнать, «Глагол» мальчик радостно обрывал:

«Говорить?»

Мать ласково гладила по голове: «какой ты у меня умница, кровушка мой…».

Раннее утро, а солнце палило, будто не март. Пусть дело к апрелю, и скоро Песах, но все же, но все же… Анна молча брела, легкие коччи (кожаная обувь типа сандалет) едва задевали щели плиток. Мощеная улица разветвлялась, ведя к храмам и баням.

Главная улица Херсонеса, что проходила с востока на запад Бело-Желтого города, была главной артерией города. Улицы-вены шли под прямыми углами, кварталы ровно делили город на почти равные части, с весьма и весьма маленькими расстояниями между кварталами. Мощёные плитки межались с ровной брусчаткой, под которой текли в море стоки, надежно упрятанные в керамических трубах. Двухэтажные дома стояли так рядом друг к другу, ну, ровно в обнимку. В первых этажах почти всех домов располагались лавки с товаром, двери которых всегда широко были распахнуты. Ах, какая роскошь цвела, расцветала в лавках с товарами, поневоле заглянешь хотя бы в одну.

А в подвалах этих домов хранились товары мука и крупа, зерно и соленая рыба, вино и еще раз вино, масло из южной оливки, из русского льна и конопли. Пифосы (большие толстостенные глиняные сосуды) надежно хранили свое содержимое.

А в лавках стояли, весьма горделиво, одноручные плоскодонные глечики стандартных размеров, в которые из пифосов слуги переливали или перекладывали нужный товар.

Облицовка домов источала тепло, черепица на крышах краснела багроватым оттенком.

Но дамам нужно было не в лавки. Дамы шли в бани.

Легкая пыль оседала на ступнях, утренний ветер то приближал к уху, то отдалял стрекотанье то ли цикад, то ли кузнечиков малых, то ли Сарино бормотанье смешивалось с неумолчным стрекотаньем цикад. Анна не слушала Сару – зачем? Вечные сплетни, новости ни о чём.

Дыхание толстушки и вечные сплетни так надоели! Но Сара считалась не просто соседкой, а подружкою Анны, и Анна терпела. Остановилась, вытряхнула из коччи камешек малый и перешла на сторону ветра. И Сарино стрекотанье ветер стал относить в сторону моря.

Дамы шли в бани.

Бань в Херсонесе городе много. Конечно, стало поменьше с тех давних и давних времен, что как сказку, старые бабки шамкали вечерком, когда русичей князь Володимир взял и засыпал водопровод. В те времена ромейки из знати каждое утро спешили в своих паланкинах в термы полумрак, где ждали их сплетни, легкие воды бассейна бликами освещали стены, и оживали картины сражений из Илиады. Бассейны для дам неглубокими были, а некоторые даже с морскою водой, и мрамор бассейна теплел, оживал, принимая тела патрицианок. Курился дымок миндаля, ароматом своим наполняя черные с рыжиной волоса гордых гречанок. Да, тогда хорошо было жителям!

А сейчас? Сейчас, дело иное. Как уж эпарх добился, чтоб дамы из иудаис посещали бани гречанок, незнаемо, во сколько мужьям обошелся их разговор со стратигом. Но ромейки предпочитали иные дни, чем дни посещений евреек. Те внешне обиды совсем не держали, зачем? Не ходить же к словянам в их общие бани?

Вот и сейчас Сара, хихикая, стрекотала:

«Представляешь, вчера, у словян в их бане, ну, в термах, что у словян, в общей их бане, проходили смотрины. Рус рыжебородый, да помнишь его, здоровый такой, вчера на базаре мешки опрокинул с пшеницей. Ну, помнишь, как было смешно? Как греки орали, а он только башкою вертел, языка-то не знает. Не помнишь? Ну куда уж тебе с твоим Фанаилом чужих мужиков вспоминать!

Так рус этот, рыжий, в невесты себе запросил кого бы ты думала? Не угадаешь! Рабыню! Вот смеху-то было. Говорят, так с ходу влюбился, что на выкуп сразу деньги давал, на все был согласен, рыжий верзила».

Анна не удержалась:

«Сара, откуда ты знаешь? Если вечером бани, а сейчас солнце только встает, откуда ты знаешь?»

Сара взорвалась: так обидеть бедную Сару!

«Как это знаю? Да просто мой муженек, мой Иаков посредником будет! Девчонка-рабыня – словянка? Словянка! Креста на ней нет? Нет. На игрища ходит, Перуну уста мёдом мажет? Значит, можно и выкупать. Вот Иаков и будет для руса, зовут его вроде «меда едящим», да, точно, Ведмедем, девочку выкупать. Она еще вроде маленькая, лет так двенадцати».

Анна не утерпела опять:

«Что значит маленькая? Невеста вполне!»

Сара снова всплеснула руками:

«Анна, ты что? Это наши девчушки – невесты, а у словян это рано, но рус так влюбился, прямо горит! Иаков же хочет на комиссионные с выкупа Мириам браслетики докупить. Знаешь, такие стеклянные, плоские, дорогие, со змейками золотыми. Ну, такие же, как покупал ей недавно».

Анна кивнула:

«Да помню, я помню…»

Анна спросила так, разговор поддержать:

«А что хозяйка девчонки?»

Сара остановилась: идти тяжело, солнышко припекало, полою утерла лицо:

«Хозяйка – крещёная. В те бани, известно, не ходит. У них в нашей бане есть дни, а то и с ромейками ходят. Православные, знаешь. Да и подворье их, русское, рядом. Их много, словянок. Её, между прочим, представь, тоже Анною звать. Иаков просил, если в бане увижу, поговорить…»

«Ну, как ты увидишь? Сегодня день не ромеек».

Сара: «А вдруг?»

Анна махнула: Сару не убедишь. Еще на рынок потащит, не дай Яхве такому. Опять на неё, на Анну будут смотреть да смеяться.

Худое, тощее тело обвевал утренний бриз, хламида обвилась вокруг бледных костей, Сара взглянула, и перевела разговор на тему другую. А тем у Сары, да рано с утра, было много, а тут на тебе драгоценный подарок с утра- свободные уши подруги.

И Сара разливалась ручьем-водопадом:

«Представляешь, сегодня чуть свет дромоны приплыли. Так много военных. И византийских монахов. Я видела, видела, они по храмам пошли. И с ними красавец такой, богатый-богатый! Наверно, посланник Комнина. Стратига не видно… Наверно, остался в Константинополе. Ой, Анна, красавец какой!»!

Анна не удержалась, съехидничала:

«Кто, император?»

Сара шутку не приняла:

«Тоже мне, скажешь, посланник, конечно. Ой, да что это я тебе говорю! После твоего Фанаила остальные просто уроды. А этот – красавец. Высокий, прямой, молодой-молодой»!

И прошептала на ушко:

«Знаешь, если бы мы были не иудаис, я бы Мириам отдала за такого. А что? Жалко, просватана». Скороговоркой проговорила:

«Иаков свадьбу отложил почему-то, ну, да мужу виднее..», и далее продолжала про дочь:

«Она у меня – прелесть какая! А он? Красавец, и знатен, конечно. В Константинополе б жили. И – я…»

Анна резко одернула глупую бабу:

«Ты что? И думать не смей! Ты же ивраис.»

Сара сильно обиделась на подругу: кричит, а кричит то чего? Подумаешь, сильно кичится своим иудаис. На каждом шагу твердит, она иудаис. Конечно, конечно, похвастаться больше то нечем. Рыжая рожа, волосенки реденьки, тощая кляча, ни рожи, ни кожи, груди вовсе нет, так, два прыщика, да ключицы торчат, и ягодицы, что те осколки, с веснушками на бледненькой коже.

Сара тихо вздохнула: надо же, и этой груше печёной достался первый красавец. Конечно, припёр её из далекой-далекой теперь Иудеи, вот и кичится теперь: я – иудаис! А вы, остальные, конечно, ивраис. Гордячка тощая!

Анна искоса глянула зелёными глазками на подружку, мысли которой секретом не стали, и тоже вздохнула: вечный позор её внешности снова давил, пригибал, так что плечи ссутулились вновь. А что скажешь – уродка. Конечно, потешная Сара с её полнотой тоже восторгов не вызывала, но у Сары муж-то не Фанаил, а обычный Иаков.