Происхождение христианства из гностицизма - Артур Древс

Впрочем, такого же мнения придерживается и Дейсман поскольку он пишет: «благочестие Павла заключается прежде всего не в учении о христе, а в «общении» с Христом (I Кор. 1, 9; 10, 16; Фил. 3,10), Павел живет «во» христе, «в» живом и пневматическом христе, который воплощает в себе его личность (Гал. 2, 20)), беседует с ним (2 Кор. 12, 9). говорит в нем и из него (2 Кор. 13, 3). Xристос является для Павла не личностью прошлого, с которой он общается только путем проникновения в смысл его сохранившихся в преданиях речений, не «исторической» величиной, но реальностью, «жизненной энергией» (Римл. 3, 21; Кол. 1, 29; Еф. 1, 19), которая проявляется изо дня в день в нем самом (2 Кор. 12, 9; Фил. 3, 10; 1 Кор. 1, 24; 5, 24). Павел имеет в виду пневматического живого Христа. (D е i s s m a n, u. Paulus, 84).

Как полагает Leipoldt (ук. соч., 33) в Абодазаре (16 в, 17 а) имя Иисуса из Назарета специально упомянуто для того, чтобы подчеркнуть, что минеи — христиане. Однако, Талмуд, как на это указывают лучшие знатоки его, не содержит никаких самостоятельных данных об Иисусе, а знает о нем только из христианских источников. Что же удивительного в том, что самого опасного «еретика» он попросту причисляет к минеям, которые были ему известны именно как еретики?!

Вопреки предположению, что дружелюбные по отношению к языч­никам части Матфеева евангелия представляют собой позднейшие вставки или переделку первоначального иудео-христианского евангелия, Гаусрат думает, что оба рода изречений содержались уже в древнейшей редакции евангелия. На тех и других, утверждает он, лежит «подлинная печать красноречия Иисуса» (ук. соч., 71). Но откуда известна Гаусрату эта «подлинная печать»? Обе противоположные друг другу точки зрения можно в конце концов с таким же успехом объяснить противоречивым настроением евангелиста и его знакомством с Павловыми писаниями; признать их подлинными словами исторического Иисуса было бы позволительно только в том случае, если бы историчность Иисуса была твердо установлена и помимо этого. Теологии издавна присуща ложная тенденция признавать подлинность известных изречений евангелий только на том основании, что они гармонируют с вымышленным образом Иисуса или если они особенно эффектны и выразительны.

Впрочем, рассказ Луки о рождении спасителя от пречистой девы носит на себе ясный отпечаток позднейшей интерполяции. Ибо согласно другой редакции евангелия Луки, которая, по-видимому, была широко рас­пространена еще в четвертом столетии, небесный голос произнес при крещении на Иордане, якобы, слова Пс. 2. 7: «Ты сын мой; я ныне, родил тебя». Следовательно, в основе этой редакции евангелия Луки лежала гипо­теза естественного рождения Иисуса-человека, с которой мы встречаемся также, и у Марка. Только благодаря появлению духа при крещении Иисуса становится носителем духа. Это соответствовало взглядам более древнего гностицизма и обряду крещения в гностической культовой общине, но, по-видимому, оказалось нежелательным для церкви, когда она впоследствии вступила в борьбу с гностицизмом, установила более тесную связь между Иисусом-человеком и духом и стала с самого начала рассматривать Иисуса как воплощение божественного духа и как бога-человека. Тогда упомянутая редакция была заменена теперешней, более безвредной, которая гласит: «Ты сын мой возлюбленный, в тебе мое благоволение!» (3, 22) — небесное подтверждение его духовной природы, каковое мы находим и у Матфея. Оно удостоверяет, что Иисус не чисто внешний носитель, а реальное, видимое явление божественного, духа, облеченный в плоть гносис.

«История христианства», пишет Мейер, «располагает совершенно неоценимым, при крупных духовных движениях обычно отсутствующим памятником благодаря тому, что изображение начальных стадий развития христианства (Мейер имеет здесь в виду «Деяния апостольские»» приписы­ваемые тому же Луке) дошло до нас непосредственно от одного из участ­ников) относящихся сюда событий. Уже одно это обеспечивает за автором выдающееся место (!) среди мировых историков» (ук. соч., 2 и сл). Хватаешься за голову. «Деяния апостольские», этот образчик сугубо тенденциозной обработки истории, этот, вопреки Гарнаку, несомненно позднейший плод работы какого-то фальсификатора, который своим бесцеремонным игнорированием истины окончательно затуманил наши сведения о перво­бытном христианстве, исторические сообщения которого позаимствованы у Иосифа Флавия и намерениё которого вооружить друг против друга Петра и Павла и изобразить Иерусалим, как единственный отправный пункт христианского движения, бросается в глаза с первого же взгляда — это писание, переполненное сказками и мифами, почтенные историки назы­вают первоклассным историческим трудом! Такие ученые, как Баур, Целлер (Zeller), Швеглер (Schwegler), Гильгенфельд (Hilgenfeld), Гольстен (Holsten), Овербек (Overbeck), Вейцзеккер (Weizäscker), Гольцман (Holzmann), Пфлейдерер и Гаусрат, как известно, очень невысокого мнения о «Деяниях апостольских». И если Гарнак в своих трудах пытается в интересах своей консервативной теологии обосновать достоверность Деяний и пере­носит время их написания на 60-ые года первого века нашей эры, то даже среди своих коллег-теологов он встречает в этом отношении мало сочув­ствия (ср. В, Брюкнер, ук. м.). Ведь даже знаменитые «Мы» — повест­вования, опирающиеся будто бы на свидетельство одного из очевидцев описываемых в них событий, не производят впечатления безусловно досто­верных и, во всяком случае, вследствие наличия в них таких фанта­стических историй, как воскрешение Евтиха (20, 9 и сл.), исцеление больного на острове Мальте (28, 8 и сл.), и других неправдоподобных и странных эпизодов [стоит только вспомнить об ангеле, утешающем апостола во сне и возвещающем ему, что он должен предстать пред кесарем (27, 21 и сл.), о речи Павла и преломлении им хлеба во время бури, о 276 душах, нахо­дившихся на корабле и остававшихся 14 дней без всякой пищи (27, ЗЗисл.)], настолько искажены, что абсолютно неизвестно, что собственно, в них достоверно. Если это произведение написано Лукой, то последний не заслуживает доверия и как евангелист. И если Мейер превозносит правдивость этого евангелиста, то мы вынуждены усомниться в способности почтенного историка правильно осветить происхождение христианства. Впрочем, он сам признает, что Лука «многие из своих рассказов позаимство­вал из греческой библии» (стр. 9) и подверг свой источник (Марк) «основа­тельной стилистической обработке» (стр. 22). Мейер называет Луку «мыслящим историком»; это, по-видимому, означает, что евангелист внес в свое изложение больше собственных рассуждений, чем это, в сущности, допускала историческая действительность. Лука не останавливается перед самым смелым обращением с источниками, перед их коренной переработкой и исправлением именно