Нелли Карпухина-Лабузная - Постник Евстратий: Мозаика святости

Половцы смотрели на юного вожака: к чему привел этот дальний путь? Ни коням водопоя, ни людям напиться. Тогда к чему мутное озеро с глубокими каменными ямами вкруг озерца? Каждая яма неглубока, не широка, на домовины (захоронения-гробы) славян не похоже, на могильники кочевников тем паче, что за странные выдолбленные ямы? Ямы были явно древними очень, свежая поросль фиолетовой травы пучками окружала ямы странного черно-серого цвета.

Недоумение воинов смешило Атрака. Поняв, что люди ждут пояснений и от недоумения готовы перейти к резким вопросам, усталость пути сбивала привычный ритм дисциплины отряда, Атрак пояснил:

«Как-то дядя привел нас сюда, когда посекли пол-отряда. Тогда посеклых людей мазали черной грязью из этого вот озера каждый день, грязь застывала серою коркой, тогда снова мазали. Семь лун мы были у озера, семь дней мазали люди раны свои. Дядька и меня мазать заставил спину ему да шею, в которой стрела печенега след дырявый оставила. Так вот, не поверите, на седьмую луну рана та затянулась. Грязь мы смывали этой водою. Знаете, как люди противились? Дядьке орали: «половцу – мыться!? Обычай нарушить, сдохнуть прикажешь!?» Так дядя пример подавал, грязью из озера ладонью зачерпав, на раны ту грязь положил. И люди привычкам своим изменили, согласились, что лечение грязью, это ж не мыться в воде, а просто лечиться.

И вам я советую: грязи приложим, здесь отдохнем не семь лун, как дядя, но три луны дам, отдыхайте, впереди – Херсонес!

(Речь идет о знаменитых сакских грязях, лечивших еще Плиния Старшего сотоварищи. То есть древние римляне добирались морем и берегом по провинциям, добредая до сакских озёр, которые лечили-излечивали тысячи болячек. Радикулиты, прострелы, кожные заболевания, раны, и даже проказу, как гласила молва, лечила чёрная грязь. Лечила чёрная жижа даже бесплодие.

И тащились в дальний путь, очень далёкий путь и патриции, как Плиний, и простолюдины, болеют то все. А после Плиния ромеи из Византийских провинций протоптали путь к сакским озёрам, даже поначалу облагородили их, но потом запустили, почему, невдомёк.)

Атрак дал отмашку, и полонянам дали место привала у самых дальних каменных купален. Славяне с величайшим наслаждением лезли в воду, вспоминая родные баньки, березовые венички, глубину и чистоту озерцов или речек близ банек. Тут было хоть и не то, но все же вода. Озеро было не глубоким, женам по шею. Купались совместно: сказался старый обычай русских селений.

Монахи отбрели подальше от гама людского, тоже с наслаждением окунались в небывалую иордань. Каламутилась со дна черная грязь, щипля усталые ноги, раны от соли зудели, черная грязь впитывалась в мелкие ранки, застревая на струпьях. Чистила вода, очищала, Иордань, да и только. Счастливые лица полона смешили конников стражи: что такого в воде находит полон? Вода – это пить, а мыться, то блажь или дурость отсталых словянских племен!

Воин половец степью силен, а водой ослабляется. Мыться в воде даже не блажь, это смерти обычай.

Но раны болели, а болеть не хотелось, и инстинкт жизни заставил лечиться, мазаться грязью, смывая её и снова набирая полные горсти мазать и мазать больные места. Но полностью мыться нельзя, пусть рабы-полоняне тешатся рабской забавой. На то и рабы, что рабам достается рабская радость.

Грязь, и вправду, лечила. Легко застывая серою коркой на жарком солнечном свете, она на глазах залечивала болячки, переставали ныть ноги, слезиться глаза. Женщины, радуясь чистой водице, волосы мыли, грязь, как мыло, смывала не только грязь, но и вшей. Вши, блохи мучили всех, и рабов, и хозяев.

Одно удивляло: монахов вши не трогали, питаясь остальным человеческим стадом. Остальные к вшам привыкали, переставая брезгливо морщиться при виде сатанинских отродий.

Эти три дня людям прибавили толику счастья: как только сильнее пригревало щедрое солнце, люди лезли в теплую воду, лечась, наслаждаясь.

Много ли надо человеческой особи? Водицы глоток да пищи кусок, горсть чистой водицы умыться да в чистое переодеться. Не до злата иль серебра: что то злато иль серебро, когда главного нет, нет воли.

Немного надо славянскому человеку: прежде всех преждь нужна воля. Свобода и воля! Ветер свободы, не надышишься им. А после воли испить водицы глоток, съесть пищи кусок, водицы помыться да в чистое переодеться. Да детский смех, что душу родителя тешит, забавит. Да избу и баньку у речки поставить, пахоту натворить, да жито собрать…

Как мало надо простолюдину: мира, покоя, воли глоток.

И как много надо князю да тиуну.

Нужен терем высокий, подвалы глубокие да злата, серебра до краю подвалов. Челяди много, холопьев так много, чтоб и на полон продавать жадным печенежским, половецким ватагам, да золотишка в подвал добавлять, да и себе на потребу чтобы хватало. Людишек много надобно, много: поля житом засеивать, деревья рубать, дороги прокладывать, заморские вина к столу подавать. Да, людишек надобно много.

За хлопотами да заботами о чистой воде, хлеба куске думать не думаешь, тебе челядь и водицы поднесет, и хлебца душистого из пода печи на стол выставит. Да не то что воды, денежки на вина заморские да пива хмельные вдосталь будет хватать, коли злато да серебро в подвалах-то водится.

Много, ох, много надо тиуну. А в сто крат больше нужно боярину, да в тысячу раз больше князюшке!

…Наплескались, намылись в душистой водице теплого озера, а на третью луну Атрак погнал полон уже проторенной дорогой к Херсону.

Как вышли из стольного града Киева, так все не уставали удивляться, как все теплей и теплей идти по дороге, где незнакомые травы цвели и степь колосилась, отдавая ночным ароматом напоенную дневным солнцем жизнь.

Погоды стояли, ну как ровно как бы в июле.

Бабы за вечною трескотней, и то, бабе рот за шить везде невозможно, хоть и в плену, а трещат языками, как у себя на подворьях. Так вот, бабы у вечерних костров вздыхали, болтали, что теплынь-то какая, смотри, сколько травы пропадает. Накосить столько травушки, сколько скотины можно пасти, удои рекою польются.

Но дикая степь колосилась своим разнотравьем в девственной чистоте, не пахана, не боронена. Не видала она отроду серпа или рало-сохи.

Сотни, тысячи верст непаханой пустоши, и крестьянская кровь бунтовалась: столько земель пропадает без взору, без нагляду.

И только топчет копытом благодатную землю извечный кочевник, гунн или половец, печенег или торк. А будет топтать вскоре кочевник-монгол.

Дорога по-прежнему шла вдоль побережья, но с каждым шагом пейзаж изменялся, и холмистей становился путь. В синей дали виднелись белые горы, середь гряды виднелись провалы.

К вечеру добрались до первого привала, разрушенной насыпи давнего кургана. Ориентир во все ещё степи виделся издалече. Курган был уж очень правильной формы.

Атрак пояснил:

«Печенежский могильник, разворован давно, а старые люди мне говорили, что тут еще очень старые люди своих хоронили, наших, из степняков, из дальних преданий гуннов останки покоились здесь. Да время и люди курган не щадят, вот, только остатки остались. Тут заночуем и предков дыханье, духи их нас сохранят: сородичей трогать нельзя. Тут заночуем».

У ночного костра, когда усталый полон спал-отдыхал в мареве снов, Атрак присел у костреца ночной стражи. Ему не спалось: то ли черные грязи силы придали, то ли ближний Херсон манил красотой да ближними благами. Молодость бурлила, свежая кровь требовала выхода.

Атрак присел у костра, помешал угольки, и, с удовольствием заметив любопытство своих визави, начал неспешную речь:

«Мне дядька поведывал, а ему его дед, а кто деду рассказывал, тот от своего деда-прадеда слышал, наверное. Вот этот курган здесь издревле. Много, ох, много лун закатилось над степью, а курган всё стоит. Деды говорят, что кони народов, ведомых, неведомых, тысячу лет топчут травы степные, тысячу лет солнце восходит над степью, тысячи лет мы, степняки, пасём здесь свой скот, шатры раскидаем над дикой ковылью, тысячи лет, мы, степняки, кружим степями, вольно вдыхая наш ветер. Мы – степ няки, и степь только наша»!

Юнец аж пристукнул ногою от полноты своих чувств.

«В этом кургане, мне дядька рассказывал, а он сам лазил в курган, спасались они от печенежской орды, что налетела внезапно, как ветер, вот и по лезли в курган отдышаться.

А там глубоко, дико и страшно. Дядька рассказывал, они хотели удрать из глубины старого кургана, да не смогли: вход до кургана внезапно засыпало, и они пошли по тоннелю, вниз, только вниз вел их курган. Он не был пустым: валялись белые кости белых коней, раз даже попалось чучело скакуна, правда, до крупа. Кости лежали рассыпанные по могиле, а чуть вдалеке воин лежал. Остались от воина шлем да кольчуга, железная маска проржавела насквозь, сабля зажата в некогда мощных руках. Страшен был воин в смертельном оскале, страшна улыбка смерти, каждый раз новой и каждый раз древней. Дядька рассказывал: Тезге (имя образовано от слова «тезге», что значит «колено») хотел было пнуть по костям печенега, думал, враг, хоть и мертвый, а все же вражина, да дядька ударил его по рукам, ибо негоже кости из вечного покоя тревожить. Дух отомстит и тебе, и потомкам. Не тревожьте старые кости, не надо. Дорого стоят шлем и кольчуга, дорого стоит сбруя коня, тускло мерцающая серебром с золотистым отливом, дорого стоят золотые монетки, рассыпанные у ног воина-печенега. Дорого стоят они, очень дорого, да жизнь всё же дороже. Покойника прах беспокоить не следует. Вечные духи вечных могил витают над нами. Может, даже сейчас слушают нас, дышат в затылок»…