Светлана Баконина - Церковная жизнь русской эмиграции на Дальнем Востоке в 1920–1931 гг. На материалах Харбинской епархии

Епископ Нестор и несколько православных японцев вынуждены были обратиться за разъяснениями к комиссару по иностранным делам Цицикарского бюро генералу Ма Чжунцзюню, пообещавшему выяснить причины запрещения панихиды. Во время переговоров генерал заявил, что, по некоторым сведениям, докладчики, выступавшие накануне в Иверском братстве, будто бы касались политических вопросов, на что епископ Нестор ответил, что это недоразумение, так как в собрании о политике не говорилось ни слова.

Тогда же в газете «Свет» появилась заметка о том, что епископ Нестор обратился к главе Харбинской епархии архиепископу Мефодию с просьбой «принять меры к выяснению причин этого происшествия и восстановить права свободного выполнения религиозных обрядов в Православной Церкви»{243}. По мнению корреспондента, причиной инцидента с запрещением панихиды был «донос с извращением фактов», адресованный китайской полиции.

Попытки вмешательства в жизнь Церкви случались и раньше. Еще в июле 1922 г. в сообщении газеты «Рупор»{244} о предстоящем созыве Дальневосточного Церковного Собора утверждалось, что якобы на этом Соборе епископ Нестор предполагал обвинить епископа Мефодия в ереси «за участие в похоронной мессе по случаю смерти папы Бонифация XIV». Опровержение нелепых слухов было немедленно опубликовано в газете «Свет». В нем, в частности, говорилось, что заметка в «Рупоре» представляет собой «обычный социалистический прием внесения розни в неугодную социалистам среду»{245}.

На церковную жизнь дальневосточной русской эмиграции не могли не влиять и события на родине. Одним из испытанных способов советской власти дестабилизировать положение за границей была дезинформация через прессу, перед которой стояла задача изменить отношение эмиграции к существующему в России строю. Насколько это удавалось, можно судить по известному «делу Патриарха Тихона», вернее событиям, связанным с реакцией эмиграции на освобождение Патриарха из-под ареста в 1923 г. и издание его так называемого «покаянного заявления».

В начале 1920-х гг., когда Советское государство было окончательно преобразовано в однопартийную диктатуру, идеологическая борьба большевиков с другими политическими партиями и группировками приняла открытый характер. Началось время арестов, расстрелов, судебных преследований, выдворения за границу. Однако ни одна политическая партия не вызывала у советской власти такой нетерпимости, какую она проявляла к своему главному идеологическому противнику – Русской Православной Церкви. Именно Церковь, по мнению партийных руководителей, мешала «примирению» власти с крестьянством{246}, именно в Церкви видели они опору старого строя и монархии, именно Церковь была для них непримиримым «врагом советской власти» и, следовательно, подлежала разгрому и уничтожению.

По требованию председателя ВЧК Ф. Э. Дзержинского все функции исполнителя государственной антицерковной политики были переданы его ведомству. «Наша ставка на коммунизм, а не [на] религию, – говорил Дзержинский. – Лавировать может только ВЧК для единственной цели – разложения попов»{247}. Однако для ВЧК (с 1922 г. ГПУ) было очевидно, что серьезным препятствием в осуществлении этой цели по-прежнему остается авторитет высшего духовенства, и прежде всего Патриарха. Поэтому в начале 1920-х гг. в борьбе большевиков с Церковью главной задачей становится дискредитация главы Русской Православной Церкви.

В мае 1922 г., в ходе кампании по изъятию церковных ценностей, на большом Московском процессе Патриарх Тихон был привлечен к судебной ответственности, 7 мая его заключили под домашний арест. Планировалось, что при подготовке к суду обвинение святителя и его ближайших сотрудников власти будут вести по четырем пунктам: а) активная борьба против проведения декрета об отделении Церкви от государства; б) противодействие вскрытию мощей; в) противодействие изъятию церковных ценностей; г) систематическая контрреволюционная деятельность{248}. Под «контрреволюционной деятельностью» представителей церковной иерархии понималось прежде всего их сочувствие Белому движению и связь с заграницей, куда вместе с остатками белых частей были выброшены многочисленные представители «старого мира».

В 1921 г. перед VI («по борьбе с контрреволюцией в среде духовенства») отделением ВЧК была поставлена задача – обличить Патриарха в том, что он «нелегально сносится с заграничными церковными кругами, монархической эмиграцией и поощряет церковную контрреволюцию внутри России». Советская пресса заговорила о его «тайных сношениях с заграницей» как о достоверно установленном факте{249}. В то же время за границей разными путями получали довольно подробные известия с родины.

В 1922 г. свободная эмигрантская пресса почти ежедневно передавала сообщения о событиях в России, гонениях на духовенство и судьбе российского Патриарха. В Харбине довольно скоро стало известно, что 19 мая 1922 г. находившийся под домашним арестом святитель был переведен с Троицкого подворья в Донской монастырь, где к нему была приставлена усиленная охрана. В сентябре было опубликовано сообщение, в котором говорилось, что Патриарх «охраняется отрядом чекистов в 150 человек и к нему никто не допускается, любая переписка запрещена». В статье описывался случай, когда пьяные чекисты пытались ворваться в келью Патриарха и двое из них были застрелены комиссаром. «Из Москвы, – сообщала газета «Свет», – отдан приказ, чтобы жизнь Патриарха была сохранена до начала процесса. Последнее время, ввиду тяжелых условий режима, Патриарх Тихон занемог и не покидает постели»{250}.

С августа 1922 до весны 1923 г. продолжались регулярные допросы святителя. Однако сроки начала судебного процесса постоянно срывались, и последние приготовления к нему пришлись на апрель 1923 г. 19 апреля Патриарх Тихон был переведен из Донского монастыря во внутреннюю тюрьму ГПУ. Весть об этом всколыхнула церковные круги, через иностранных корреспондентов проникла за кордон{251}. Перевод Патриарха на Лубянку многим представлялся прелюдией к запланированному процессу, на котором, по секретному постановлению Политбюро ЦК РКП(б), трибунал должен был вынести ему смертный приговор. Представляет интерес следующий факт: во время пребывания Патриарха в тюрьме советская пресса словно забыла о его существовании и ничего о нем не писала, но зато за границей продолжали регулярно получать сообщения из Москвы.

В начале июня в Харбин пришла корреспонденция из Берлина: «Находящийся в заключении Патриарх Тихон серьезно занемог. Прокуратура отказала в выдаче разрешения врачам, постоянно лечившим Патриарха, посетить больного. Арестованному Патриарху предложено пользоваться услугами тюремного врача. Больного Патриарха ежедневно подвергают допросу, заставляя давать письменные показания. Все распоряжения по отношению к арестованному Патриарху санкционируются Крыленко, без его разрешения свидания и передача продуктов арестованному не допускаются»{252}. В этот период, как свидетельствует современник, при всей разноголосице, которая существовала тогда в общественном мнении, все сходились в одном – Патриарх никогда не увидит свободы, говорить о его освобождении значило говорить о чуде. Несмотря на то что никто ничего достоверно не знал, в провинции ходили упорные слухи о расстреле святителя{253}.

Смертный приговор Патриарху не был вынесен. На это решение властей повлияли как протесты мирового общественного мнения, так и беспорядки внутри страны. В то же время обстоятельства освобождения Патриарха свидетельствуют о том, что советская власть не отказывалась от своих планов. Выход был найден в новой провокации против главы Русской Православной Церкви.

Томящийся в лубянских застенках Патриарх знал на тот момент только то, что лишенная законного управления Церковь гибнет. В то же время власти усиленно добивались от него публичного «покаяния», которое было условием освобождения из-под ареста. И Патриарх принял решение пожертвовать своим авторитетом, но спасти Церковь. 16 июня 1923 г. он подписал заявление в Верховный Суд РСФСР, в котором признал правильность решения суда о привлечении его к ответственности «по указанным в обвинительном заключении статьям Уголовного Кодекса за антисоветскую деятельность».

«Я отныне советской власти не враг. Я окончательно и решительно отмежевываюсь как от зарубежной, так и от внутренней монархически-белогвардейской контрреволюции»{254} – эти слова, по расчетам властей, должны были вызвать бурю и уничтожить Патриарха в глазах православного народа, и прежде всего русской эмиграции.

27 июня 1923 г. Патриарх Тихон был освобожден из тюрьмы и вновь переведен в Донской монастырь. В этот же день в Харбине были получены три телеграммы: две из Риги и одна из Москвы. В первой говорилось об освобождении Патриарха, которое явилось следствием его письма на имя советских властей с выражением «самого искреннего сожаления по поводу всей своей деятельности, направленной против советской власти» и готовности присягнуть на верность советскому правительству. Вторая сообщала: «По общему убеждению Тихон обратился к советской власти со своим последним письмом после применения к нему в тюрьме пыток, и ввиду чего он не может быть ответственным за содержание письма, заявляющего о признании им советской власти». И, наконец, последней была получена телеграмма о том, что, согласно газетным сообщениям, Патриарх Тихон скончался 16 июня в московской тюрьме{255}.