Мартин Бубер - Хасидские предания

Хасиды менее всего приемлют концепции типа «вечной морали» или «общечеловеческих ценностей». Моральные требования и предписания, отделенные и от человека, и от Бога, – это ничто, фикция; они бессмысленны, и если люди и в самом деле начнут серьезно следовать этим извне навязываемым и внутренне чуждым им заповедям, то окажутся в мире абсурда и бессмыслицы.

Так, они будут грешить, не задумываясь и не подозревая об этом и даже считая себя праведниками.

Но, с другой стороны, как порочному человеку, потомку Адама, стать нравственным по своей собственной природе, а не по принуждению? В этом и состоит главная проблема, решаемая хасидской этикой. Впрочем, понятие «этика» – инокультурное и не совсем адекватно отражает основную направленность хасидизма как «пути праведности». Никакое рассуждение о «добром» и «худом», «справедливом» и «несправедливом» ради сознательного выбора, единственно правильного, – то есть этика как отношение человека к своему поведению, по формулировке Аристотеля, – для хасида невозможно. Этика задана здесь в Десяти заповедях, раскрываемых Торой и Талмудом. Безусловное следование им составляет нравственный императив хасидов. А чтобы человек не сомневался в своих силах следовать заповедям, другой человек должен показать ему это: живому человеку проще всего поверить в живую заповедь. Такой ожившей заповедью, «живой Торой», и становится для хасида цадик. Всем своим существом, а не только словом он учит хасида: ты тоже можешь стать добродетельным и раскрыть в себе совершенный образ и подобие, заложенные в тебе Творцом. Хасид не просто убежден, что Тора – это добро и истина; он уверен, что в его человеческих силах следовать Торе.

Хасидизм, таким образом, – одно из учений, которые, не идеализируя человека, показывают, что он и в самом деле может быть добрым. Это не просто, но только здесь человеку и имеет смысл прилагать усилия: потому что это усилия над самим собой. Мистическая этика хасидизма утверждает, что зло не только не абсолютно и указывает лишь на недостаток добра в здешнем мире, но что зло создано специально для того, чтобы быть обращенным на служение добру. Поэтому такие человеческие слабости, как гордость, суровость, высокомерие и т. д., сами по себе не являются злом; зло в том, чтобы не обращать на них внимания и не направлять их на служение добру. «В каждом слове и действии, – считают хасиды, – содержатся все десять сефирот, десять сил, изливающихся из Бога…» И задача человека – сделать свои слова и дела подобающими этим истечениям. Кроме того, «…все то, что представляется вам здесь злом, на самом деле – оказанная вам милость». В сказанном, по–видимому, кроется причина нравственного оптимизма хасидов, их настойчивого желания следовать раз и навсегда избранному пути. И еще в том, что рядом – цадик. Отношения между цадиком и хасидом – это ключ к хасидской этике. Без цадика деяния хасидов лишены нравственной опоры. Но и величие цадика без хасидов не имеет нравственного смысла. Цадик и хасиды – это общность, в которой только и возможен нравственный идеал хасидов.

Другими словами, здесь заложена идея о том, что нравственный поступок не является свершением одного человека. Нравственность не может быть индивидуалистичной, как это почти постулируется в новоевропейской этике; в хасидизме она – общее, совместное дело. Нравственность одного человека – это отражение, но не общественной среды, а нравственности другого человека, который в свою очередь отражает степень вашего совершенства. Вы ответственны, конечно, только за себя, но ваше совершенство – не только для себя, но и для другого. Пороки друг друга вы исправляете вместе, и нравственность – ваш совместный труд.

Высшая нравственность – это когда человек с Богом. Или Бог с человеком. Сокрытые во всех вещах мира божественные искры, отпавшие от Творца, нуждаются в очищении от наростов и в освобождении. Эту миссию возлагает на себя цадик. Отсюда – его безграничный альтруизм и самопожертвование, мерилом которых выступают хасиды. Без них горение цадика не излучало бы света.

Этот свет – радость хасидов. Они веселы внутренней радостью, не имеющей ничего общего с пошлым весельем людей, убежденных, что мир – это театр и что единственное удовольствие человека в этой жизни – сделать ее повеселее.

Другая сторона своеобразия хасидов, по–новому представившая значение обыденного соблюдения заповедей, – все большее, по мере нравственного развития, тождество и равноценность слова и дела, задуманного и совершенного. Нравственность – это целый человек, а не только его поведение; ограниченно нравственный человек, то есть подчиняющий этическому лишь часть себя, всегда лицемерен, даже если он чрезвычайно благочестив и добродетелен. Изобличая таких людей, цадик иногда и поюродствует, поскольку юродство, как ничто другое, ярко выявляет нравственную ущербность. Сам же цадик – живой образец целостной нравственности. Поэтому, когда хасиды рассказывают друг другу истории о своих цадиках – а это происходит всегда, когда они собираются вместе в субботу, – они совершают в том числе и нравственный акт, причем в самом что ни на есть практическом смысле.

Именно эти истории и образуют «Хасидские предания», собранные М. Бубером. Помимо собирания и пересказывания хасидских легенд, он посвятил хасидизму немало книг и статей. Но сколько бы он ни высказывался в них о смысле своего увлечения хасидизмом, причины этого по большому счету так и остаются тайной. Возможно, знакомство с «Хасидскими преданиями» в пересказе М. Бубера поможет читателю приблизиться к ее постижению, а может быть, – кто знает – и к постижению загадки своей собственной личности.

П. С. Гуревич, М. Л. Хорьков

Один из живейших аспектов хасидского движения состоит в том, что хасиды рассказывают друг другу истории о своих духовных лидерах, «цадиким»*[4]. Когда они присутствуют при совершении чего–нибудь великого, когда они видят нечто значительное, они чувствуют, что призваны обрести с ним связь и засвидетельствовать это перед другими людьми. Слова, используемые для описания такого опыта, – не просто слова; они обладают свойством сообщать последующим поколениям происшедшее во всей той действенности, какой обладают слова, в самих себе становящиеся действием. И поскольку эти слова служат вечному сохранению святых дел, они освящаются этими делами. Рассказывают, что Ясновидец из Люблина однажды увидел огненный столб, поднимающийся из маленькой комнаты; когда он вошел туда, то увидел там хасидов, рассказывающих друг другу истории о своих цадиким. Согласно хасидским поверьям, в цадиким изливается изначальный Божественный свет; через них он изливается затем в их деяния, а из деяний – в слова хасидов, повествующих о цадиким. Баал Шем, основатель хасидизма, говорил, что, когда хасид рассказывает что–то во славу цадиким, это равнозначно его проникновению в таинство божественной колесницы, которую лицезрел пророк Иезекииль. Один цадик из четвертого поколения, равви*[5] Мендель из Рыманова*[6], друг Ясновидца, прибавлял к этому такие слова: «Ибо цадиким – это и есть колесница Бога»[7]. Но легенда – это нечто большее, чем просто отражение. Она свидетельствует о священной сущности для того, чтобы жить с нею. Чудо, когда о нем рассказывают, приобретает новую силу; сила, действовавшая когда–то и пребывающая теперь в живом слове, продолжает действовать – действовать из поколения в поколение.

Одного равви, чей дед был учеником Баал Шема, как–то попросили рассказать историю. «Историю, – ответил он, – нужно рассказывать так, чтобы она сама собой доставляла слушателям помощь». И рассказал следующее: «Мой дед был хромым. Однажды кто–то попросил его рассказать историю о его учителе. И он поведал о том, что святой Баал Шам во время молитвы обычно подпрыгивал и приплясывал. Рассказывая, мой дед поднялся; его так увлекла история, что он и сам начал прыгать и плясать, как бы изображая своего наставника. И в тот самый час он излечился от своей хромоты. Вот так нужно рассказывать истории!»

Бок о бок с устными преданиями существовала и письменная традиция, проявившаяся уже на ранних этапах хасидского движения, однако из записанных устных рассказов о первых поколениях сохранилось лишь несколько незначительных текстов. Будучи юношами, ряд цадиким записывали деяния и высказывания своих наставников, но делали они это скорее для того, чтобы пользоваться этими записями наедине с собой, а не для чтения их на публике. Так, из одного надежного источника нам известно, что равви из Бердичева, который среди всех равви был наиболее близок к простым людям, записывал все, что его учитель, Дов Баэр из Межрича, Великий Маггид*[8], говорил или делал, в том числе его ежедневные высказывания, затем много раз читал и перечитывал свои записи, устремляя свою душу ввысь в усилии постичь смысл каждого слова. Но его записи были утеряны, и вообще из подобных заметок сохранились очень немногие.