Генрих Дюмулен - История дзэн-буддизма

«Подобно тому как обыденное сознание заполняют многочисленные образы, благостные и вредоносные, систематизированные и разрозненные, четкие и расплывчатые, навязчивые и смутные, так и подсознание является хранилищем каждой формы оккультизма или мистицизма. Терминологически это состояние обозначается как латентное, ненормальное или спиритуалистическое. Не исключено, что способность к всматриванию в глубины собственной природы и к тому, что дзэн пробуждает в нашем сознании, также сокрыта в этой области».

В том же духе Судзуки обозначает сатори, то есть состояние, в котором пробуждается зрелое сознание дзэн, как «взгляд в подсознание». Движущую силу, ведущую к просветлению, он характеризует как «крайнее волевое усилие, порожденное и подталкиваемое некой иррациональной или подсознательной силой».

Используя термин «подсознание», Судзуки вводит ключевое слово современной психологии в дзэнскую литературу и при этом вряд ли полностью осознает значение своего открытия. Следует отметить, что многие слова дзэнских наставников, говоривших о «всматривании в собственную природу» и об «истинном выражении нерожденного», указывают именно в этом направлении. То же самое можно сказать и о многочисленных отчетах о дзэнском опыте, в процессе которого вскрывается неисследованный пласт человеческой психики. Возможно, эти отчеты навели Судзуки на мысль о «подсознательном».

Понятие «подсознательного», взятое на вооружение европейскими психологами относительно недавно, было знакомо представителям азиатских цивилизаций с глубокой древности. Индийские мудрецы не только толковали сны и измененные состояния сознания, но и включили элемент подсознательного в свои метафизические системы. Буддисты всегда придавали большое значение доктрине «хранилища сознания» (алайавиджнана). Поэтому вряд ли можно считать случайной концепцию бессознательного, которую в XIX веке взяли на вооружение европейские философы романтической школы, которые отличались особой восприимчивостью к восточной мудрости. Так, Шеллинг и, особенно, К.Г. Карус впервые заговорили о бессознательном. В «Философии бессознательного» Эдварда фон Хартманна (1869 г.) также ощущается отчетливое влияние буддийской натурфилософии. Несомненно, он воспринимал бессознательное не психологически, но метафизически. Очевидную схожесть психологии бессознательного с восточной философией можно отметить в работах К.Г. Юнга и дзэнского адепта Судзуки.

На основе собранного Судзуки материала Юнг интерпретирует дзэнский опыт как прорыв бессознательных сил человеческой психики, заложенных в самой природе души как на сознательном, так и на подсознательном уровнях. Согласно Юнгу «великое освобождение» сатори есть не что иное, как высвобождение бессознательного. Сознательная психическая деятельность всегда ограничена: «Мир сознания неизбежно становится миром, ограниченным запретами и барьерами. Сама сущность сознания определяет его ограниченность <…>». С другой стороны, «бессознательное представляет всю полноту сублимированных психических факторов, тотальное проявление латентной природы…».

Интерпретация сатори Юнгом представляет собой новый взгляд европейца на это состояние и помогает понять многие естественные мистические явления. Это толкование объясняет специфические изменения, происходящие в сознании, и проливает свет на механизмы психической деятельности. Однако сам мистический опыт, который указывает на выход за пределы сознания, нельзя объяснить с помощью подобных рассуждений.

Аналогичным образом состояние сатори рассматривал французский психолог Альфред Бине, который обозначал его как интеграцию или реализацию психики человека во всей ее полноте. Согласно Бине подсознательное является первой и единственной движущей силой психики и Абсолютным Принципом, который в сатори отождествляется со вселенной. Он называет это «Фундаментальным Бессознательным» (не-сознание или Космический Разум в дзэн). Он проводит различие между сатори как состоянием и как явлением, что до некоторой степени напоминает разграничение между врожденным и достигнутым просветлением в метафизике Махаяны.

Как состояние сатори извечно. В этом случае нет стимула к фактическому освобождению. Подобная ситуация сравнима с состоянием человека, который находится в комнате, где дверь открыта, а окно защищено решеткой. Внутреннее побуждение приковывает его взгляд к тому, что происходит за окном. Этим сравнением Бине пытается обозначить одновременность существования свободы и внутренних сдерживающих факторов. Для него опыт сатори не является первым шагом к свободе, которой он уже обладает и которая не может быть утрачена. Человек избавляется от внутреннего напряжения и осознает возможность выхода через открытую дверь.

Бине смешивает психологические выводы с философскими понятиями, которые он отчасти почерпнул из махаянской метафизики дзэн, а частично – из собственных психологических наблюдений. Так, с воистину ницшеанской логикой он утверждает, что «коль скоро человек теоретически способен отождествить свою личность с Абсолютным Принципом, то он не может смириться со сном этой личности; он не может допустить того, что не является вселенской Первопричиной». Для него вершиной человеческой мудрости является возвышение над дуалистическими представлениями, то есть абсолютный монизм. При этом он мыслит в рамках метафизических понятий. Но философский монизм не может быть порожден психологическими предпосылками, как и не может быть основан на человеческом опыте.

Современные психологи желают почерпнуть в дзэн новые способы терапевтического воздействия. При этом различают «малую терапию», с помощью которой лечат неврозы, избавляя человека от подсознательных комплексов, и «большую терапию», целью которой является создание полноценной личности за счет мудрости человечества, заключенной в «коллективном бессознательном». В том, как дзэн пробуждает подсознательные пласты человеческой психики, он вполне удовлетворяет этим требованиям. В действительности те, кто практикует дзэн, осознают, что они осуществляют религиозное служение, и уверены в том, что нашли для себя не «подмену религии», но «подлинную возможность религиозной жизни».

В том, как дзэн приняли в Европе и Америке, основную роль сыграли психотерапевтические надежды западных людей. Дзэн лишили присущего ему религиозного содержания. В некотором смысле была предпринята попытка толковать его как чисто терапевтическую систему. Несмотря на то что было бы наивным отрицать психотерапевтический эффект дзэн, его дух не может быть предметом изучения в лабораториях психологов. Порожденный изначальным стремлением человека к религиозному служению, в течение многих столетий дзэн служил стимулом к великим религиозным свершениям. Следовательно, психологи не могут судить об истинной ценности и смысле дзэн-буддизма.

В конце нашего исследования мы пытаемся определить сущность дзэнского мистицизма, но не претендуем на обсуждение религиозного опыта, о котором сохранились многочисленные записи. Мы далеки от того, чтобы анализировать и оценивать чьи-то личные впечатления, которые во всех случаях отличаются субъективностью и, соответственно, не могут быть признаны психологически точными. Напротив, мы осуществляем попытку выделить категории, наиболее ярко отражающие сущность учения, подкрепляя наши выводы документальным материалом. Термин «натуралистический мистицизм» говорит сам за себя. Этим словом обозначают внезапный религиозный опыт или психический контакт с абсолютным бытием, что кардинальным образом дистанцирует дзэн от сверхъестественного мистицизма и многочисленных форм магии.

Естественность мистического опыта следует отличать от философского осмысления истины. Следуя нашим естественным наклонностям, мы вправе ожидать от мистического опыта нового видения сокрытой и поэтому недоступной истины. В этой связи напрашивается вопрос: «Познал ли этот мистик истину, и если да, то какую истину? Но может быть, он – мечтатель, введенный кем-то в заблуждение, или обманщик?» Подобные вопросы ведут в никуда. Ибо даже тогда, когда истинный мистический опыт достигает своего апогея, например в ходе христианского откровения и нисхождения Святого Духа, душа, соприкоснувшаяся с Богом, не способна его выразить. Лишь в исключительных случаях мистики рассказывали о своих впечатлениях непосвященным. Как правило, их видение истины окрашено личными впечатлениями и, следовательно, является субъективным. Когда они пытаются выразить свой опыт вербально, слова становятся неадекватны содержанию. При этом настолько сложно отличить правду от вымысла, что не составило бы труда привести длинный перечень ложных высказываний известных мистиков. Следовательно, мистический опыт не предполагает адекватного словесного выражения истины.