Анатолий Маркуша - НЕТ

"Поставить фиксатор рулей с автоматом растормаживания.

Упор для левой руки. Обязательно. Порядок отсчета времени срабатывания реле??? Сброс РД при неудачном запуске???"

Всего было уже вписано и частично зачеркнуто сто с лишним пунктов.

Порой Виктору Михайловичу казалось, что этот кроссворд никогда не кончится. Но он давно привык работать основательно, наверняка и не позволял себе торопиться.

В этот день Хабаров приехал на аэродром с утра. Еще накануне он договорился с начлетом, что потренируется на серийном истребителе.

– Чего это тебе приспичило? – спросил начлет.

– Если по месяцу не летать, можно и вовсе разучиться,– сказал Виктор Михайлович.

– Это верно, – согласился начлет и подписал полетный лист.

Хабаров взлетел, разогнал машину над самой землей и энергичной горкой полез вверх. На этом истребителе Хабаров летал много раз прежде и ничего сверхъестественного или неожиданного от машины не ожидал. Однако очень скоро он обнаружил, что смотрит на свой самолет новыми глазами: старается предвосхитить, угадать, почувствовать, как поведет себя машина в предстоящем полете с "бочкой". Он проделал набор высоты с разными углами и, убедившись, что чувствует машину достаточно хорошо, развернулся в направлении пилотажной зоны.

Виктор Михайлович не был самым виртуозным пилотажником – фигуристом Испытательного центра. И хотя он высоко ценил способность к акробатическим полетам и в душе даже завидовал таланту Василия Бескина, например, превыше всего ставил Хабаров чистоту, ювелирность, а не броскость работы в воздухе. Вот ради этой самой чистоты он готов был пилотировать когда угодно, на чем угодно и сколько угодно.

Взглянув на бортовые часы и убедившись, что времени еще достаточно, Виктор Михайлович развернулся в зону.

Сначала Хабаров писал глубокие виражи, потом плавно опрокинулся в перевороте и завязал петлю, перешел в иммельман, накрутил целую серию бочек – быстрых и плавных, горизонтальных и восходящих… Привычно сменялись перегрузки, то вдавливая его в спинку пилотского кресла, то отпуская и снова вдавливая… А в наушниках шлемофона жил своей неумолчной жизнью звуковой мир аэродрома.

Кто-то просил разрешения на выруливание…

Кто-то недовольным голосом напоминал диспетчеру, что уже пять минут дожидается команды на взлет.

"Алмаз" докладывал "Охотнику", что задание выполнено и на борту все в порядке.

"Кобра" просила "Тушканчика" взять превышение метров пять-десять и увеличить скорость на тридцать. "Ты не визируешься, Тушканчик, не визируешься. Как понял? Прием".

Летчик слушал и не слышал этот разнообразный нестройный хор глуховатых, ворчливых, радостных, усталых, знакомых и незнакомых голосов.

Неожиданно он выделил один-единственный, обращенный к земле голос:

– Охотник, я – бортовой восемьдесят четвертый, подхожу к третьему развороту, помогите зайти на посадку, фонарь забило маслом. Давление падает… – Голос был ровный, диктующий, бесстрастный. И все-таки Хабаров сразу же понял: восемьдесят четвертому плохо. Просто так, за здорово живешь, никто не попросит: помогите зайти на посадку. И прежде чем командный пункт успел принять решение подать команду, Виктор Михайлович уже прицелился своим истребителем в район третьего разворота и передал:

– Восемьдесят четвертый, иду к тебе. Давай обстановку. Я – Гайка.

– Гайка, я – восемьдесят четвертый, фонарь забило маслом, наверное, трубопровод накрылся. Давление один и восемь. Ни черта не вижу.

– Какая у тебя высота?

– Четыреста.

– Лезь вверх, обороты двигателя не трогай. Понял? – и тут же, обращаясь к земле, Хабаров передал:

– Завожу восемьдесят четвертого на вынужденную, обеспечьте полосу.

Хабаров пристроился к незнакомой машине. Самолет оказался чужим, военным, устаревшим. На аэродроме Испытательного центра давно уже не паслись такие кони. От кончика носа до кончика хвоста машина была задрызгана маслом.

– Восемьдесят четвертый, почему фонарь не откроешь? – спросил Виктор Михайлович.

– Если ты такой умный, открой сам.

– Что-о?

– Ничего! Открой сам! – и восемьдесят четвертый замолчал.

Летчик с недоумением глянул на замасленную "машину и скомандовал:

– Крен тридцать, разворот влево на сто десять градусов. Восемьдесят четвертый начал послушно разворачиваться.

Хабаров посмотрел на летное поле, оценил свою позицию по отношению к посадочным знакам и передал восемьдесят четвертому:

– Выпускай щитки, следи за скоростью.

– Я еще шасси не выпустил.

– Делай что говорят. Успеешь шасси выпустить. За скоростью следи. Кренчик поменьше. Вот так, хорошо.

Хабаров вел чужую машину к земле, подсказывая пилоту каждое движение.

– Теперь выпускай шасси. Хорошо. Высота тридцать. Стоишь точно по центру полосы. И по удалению – точно. Не разгоняй скорость.

На быстроходном реактивном самолете Хабарову было трудно держаться около восемьдесят четвертого, он то и дело отходил чуть вправо, потом снова подворачивал влево, стараясь не выскочить вперед своего подопечного.

– Высота десять. Выравнивай потихонечку. Хорошо. Пониже пусти. Еще пониже. Подбери ручку. Все. Сидишь. Я пошел. – Он осторожно вывел двигатель на взлетный режим, выдержал машину на одном метре и энергично перешел в набор высоты.

Хабаров уже начал первый разворот, когда услышал:

– Гайка, я – восемьдесят четвертый, благодарю за сопровождение и помощь.

Виктор Михайлович ничего не ответил, замкнул круг над аэродромом, приземлился и порулил на стоянку. Он хотел пройти к восемьдесят четвертой – интересно было посмотреть на самолет и на незнакомого летчика, – но Хабарова отвлекли: позвали взглянуть на только что отлаженный тренажер.

На земле лежали рельсы. По рельсам каталась тележка. К тележке было прикреплено пилотское кресло.

Изменяя величину порохового заряда в специальном патроне, тележке можно было сообщать большие или меньшие перегрузки.

Пришел врач, наблюдавший за отладкой тренажера. Спросил:

– Ну как? Нравится коляска?

– Ничего. Симпатичный катафалк, – сказал летчик.

– Ты это брось – катафалк! Вот сделаем пробы, убедишься, что все в порядке, так тебе не то что бочка, а сам черт не брат будет.

– Я готов, – сказал летчик.

Врач повел его в кабинет. Измерил кровяное давление. Выслушал. Записал показания в журнале. И они снова вернулись к тренажеру.

Хабаров уселся в кресло, туго затянулся привязными самолетными ремнями, уперся ступнями в педали. Левую руку положил на упор, специально по его настоянию приваренный к– переднему обрезу кабины. Правой рукой Виктор Михайлович обхватил ручку управления.

Удобно? – спросил врач.

– Вроде нормально, – сказал Виктор Михайлович.

– Заложен патрон на перегрузку шесть, – сказал врач.

– Хорошо.

– Готов?

– Готов.

Врач приказал включить приборы, велел всем отойти на рабочие места. Выждал. Оглянулся вокруг и скомандовал:

– Приготовиться! – и сразу же: – Давай!

Хабаров нажал на пусковую кнопку. Почувствовал, как его резко толкнуло в спину и понесло вперед…

Пробежав положенное число метров и потеряв скорость на специальном тормозном устройстве, тележка остановилась. Виктор Михайлович расстегнул ремни и стал выбираться из кабины. Подошел врач:

– Ну как?

– Ты знаешь, я ожидал большего. Ничего особенного… – и очень буднично, по-деловому сказал: – Надо бы, доктор, замедлитель поставить…

– Замедлитель чего? – не понял врач.

– Сейчас взрыватель соединен напрямую: я нажимаю, на кнопку, он срабатывает. Так? А надо: я нажал, он молчит. Проходит сто секунд, и вот тогда – трах! Как на настоящей бочке. Имитировать так имитировать. В конце концов ведь не перегрузка самое неприятное, а ожидание, тем более сто секунд! Это будь здоров как много…

– Пожалуй, ты прав, – сказал врач. – Сегодня же скомандую спецам, пусть сделают.

Виктор Михайлович поговорил еще с техниками, обслуживавшими тренажер, и, не дожидаясь, покуда обработают пленку (весь эксперимент фиксировался самописцами и кинокамерой), пошел в летную комнату.

Хабаров еще не успел переодеться, когда дежурный вахтер вызвал его в коридор. В Центре существовало неписаное правило: в комнату летного состава допускались только свои. А в коридоре Виктора Михайловича ждал посторонний.

– Слушаю вас, – сказал Хабаров, вглядываясь в молодого старшего лейтенанта. Парень выглядел лихо – франтовато сшитая форма, сияющие пуговки, свежие, без единой помятины погоны, новые знаки различия.

- Я с восемьдесят четвертой, – сказал старший лейтенант, – моя фамилия Блыш. Пришел лично спасибо сказать и все такое…