Айзек Азимов - Земля и космос. От реальности к гипотезе

Нет, нет и нет! Но если вы хотите, чтобы я привел пример научного достижения, которое имело только военное применение, то такой пример есть.

22 апреля 1915 года под Ипром, на участке, удерживаемом канадскими подразделениями, по направлению к линии союзников двинулось два желто-зеленых облака.

Это был ядовитый газ — хлор. Когда облака накрыли траншеи союзников, солдаты покинули их. Они бежали с поля боя. Им пришлось сделать это, и на фронте появилась брешь пять миль шириной.

Никогда раньше на Западном фронте не было бреши такого размера, но немцы не воспользовались этой возможностью по одной простой причине: они не были уверены, что их новое средство и в самом деле сработает, даже несмотря на то, что эксперименты с газом уже были проведены в меньших масштабах против русских. Была и другая причина: они сами боялись идти вперед, пока облака не рассеятся.

Канадцы смогли собраться вновь, и, после того как облака рассеялись, линия фронта была восстановлена. К моменту следующей газовой атаки они использовали маски.

Именно таким был тот пример времен Первой мировой войны, поскольку перед войной существовали другие ядовитые газы, намного более ужасные, чем использовавшийся обеими сторонами относительно безобидный хлор.

Угроза отравляющих веществ была ужасной, их применение коварно, а неготовые к этому жертвы просто беззащитны. Кроме того, сама мысль лишить человека способности дышать — самой насущной его потребности — просто ужасала. Все это привело к тому, что после Первой мировой войны газовая война была запрещена.

На протяжении всей Второй мировой войны ядовитый газ не использовался, несмотря на предложения по его применению, и во всех войнах с этого времени применение даже слезоточивого газа вызывало решительные возражения. Военные неутомимо пытались доказать, что отравляющий газ на самом деле гуманен, что он часто позволяет достигнуть успеха, не убивая и даже не причиняя ущерба, ведь он не калечит, как пули или осколки. Тем не менее люди не могли допустить мысли, что кого-то можно лишать возможности дышать. Снаряды и пули могут попасть мимо цели, от них можно скрыться. Но как уберечься от крадущегося к тебе газа?

Но была ли возможность мирного применения отравляющего газа? Нет, у него было только одно использование: нанести вред, вывести человека из строя или убить. Никакого другого использования быть не могло. Когда Первая мировая война завершилась и союзники обнаружили, что осталось много тонн ядовитого газа, то они стали думать: можно ли как-то использовать этот газ? Ответ был простой: никак. Ядовитый газ нужно было похоронить в море или избавиться от него еще каким-нибудь образом. Было ли с появлением отравляющего газа достигнуто какое-либо знание? Конечно нет!

Война с использованием отравляющего газа была сознательно разработана ученым, который стремился лишь к уничтожению. Единственным извинением этому поступку может служить только патриотизм, но является ли оно достаточным для прощения? Известно, что во время Крымской войны 1853–1856 годов британское правительство поставило перед Майклом Фарадеем, величайшим из живших тогда ученых, два вопроса. Первый: возможно ли создание отравляющего газа в количествах, достаточных для использования на поле боя? Второй: может ли Фарадей возглавить работы по выполнению этой задачи?

Фарадей ответил решительным «да» на первый вопрос и категоричным «нет» на второй. Он не считал, что патриотизм может служить оправданием. Во время Второй мировой войны Эрнст Резерфорд из Великобритании отказался принимать участие в военных разработках, считая, что его исследования важнее.

Однако во имя немецкого патриотизма во время Первой мировой началось применение боевых отравляющих веществ, — и эти отравляющие вещества стали результатом применения науки. Никто этого не может отрицать. Отравляющий газ был создан учеными-химиками Германской империи. И этот газ не только отравил тысячи людей, но и запятнал само имя науки. В первый раз за ее историю миллионы людей осознали, что наука может принести чудовищное зло, после этого наука так и не смогла восстановить свое незапятнанное имя.

Отравляющий газ стал грехом ученых.

А можем ли мы назвать этих ученых?

Да. Это был Фриц Габер, искренний немецкий патриот, но патриот редкого типа, который считал все методы хорошими, если они принесут пользу (как он ее понимал) фатерланду (к сожалению, такой способ мышления присущ слишком большому числу людей всех стран, а не только Германии).

Габер разработал процесс, названный его именем, который позволял получать аммиак, связывая азот из воздуха. Аммиак мог быть использован для изготовления взрывчатых веществ. Если бы этот процесс не был изобретен, немцы израсходовали бы все свои боеприпасы к 1916 году ввиду английской блокады. Получив этот процесс, Германия потеряла запасы продовольствия, солдат и боевой дух, но не взрывчатые вещества. Однако это мы не можем квалифицировать как научный грех, поскольку процесс Габера может быть использован для изготовления полезных взрывчатых веществ и удобрений.

Но во время войны Габер безостановочно работал, чтобы создать методы производства отравляющего газа в больших количествах, и он лично наблюдал за первой атакой с применением хлора.

За такую преданность он получил награду, но как иронично она выглядела! В 1933 году к власти в Германии пришел Гитлер, а так случилось, что Габер был евреем. Ему пришлось покинуть страну — и не прошло и года, как он скончался.

То, что ему удалось благополучно покинуть Германию, отчасти произошло потому, что он работал на Резерфорда, который буквально сдвигал горы, чтобы спасти как можно больше немецких ученых от рук немецких же психопатов. Резерфорд лично встречал всех, кто достигал берегов Англии, и жал им руки в знак братства ученых всего мира.

Габеру он руки не протянул.

Я могу только надеяться, что Резерфорд не протянул руку не из национального патриотизма, а из презрения к ученому, который, зная, что совершает научный грех, все же пошел на это.

Даже в наши дни мы все еще можем провести четкую грань. Тех ученых, кто разработал атомные бомбы и ракетные технологии, сейчас вовсе не осуждают. Некоторые из них терзались мучительными размышлениями, но они знали, что их работа может служить во благо, если только все мы будем достаточно разумны. Даже Эдвард Теллер, хотя и является отцом водородной бомбы, заслуживает прощения, поскольку в один прекрасный день его работа может дать полезную энергию благодаря реакции синтеза.

Но что можно сказать о неизвестных нам засекреченных исследователях, которые в разных странах работают над нервно-паралитическими газами или над бактериологическим оружием? Для кого они могут быть героями?

Оправдано ли использование тонн нервно-паралитического газа в целях созидания? Какое полезное применение можно представить для бацилл чумы в бесчисленных контейнерах?

К работам этих ученых, несомненно, правомочно отнести слово «грех», причем бессчетное число раз, — и по их вине, если снова переходить на теологическое значение этого слова, оно применимо ко всему человечеству.

Замечание.

После того как я написал эту главу и опубликовал ее в журнале, я получил письмо от одного армейского офицера, который работает над бактериологическим оружием. Ему очень не понравились три последних абзаца. Он назвал три полезных применения ядовитого газа, к примеру хлорирование используется для очищения питьевой воды.

Однако это изобретение могло появиться и без изготовления ядовитого газа целыми цистернами. Какую пользу несет производство газа в столь большом количестве? (Хлор оказывает довольно слабое действие по сравнению с отравляющими веществами, которые использовались после 1915 года; их мирное применение базируется на знаниях, полученных до войны, а не во время исследования действия на человека отравляющих веществ.)

Хочу также сказать, что уже после того, как я написал эту статью, президент — а им был тогда Ричард М. Никсон (известный своим пламенным либерализмом) — объявил, что Соединенные Штаты отказываются от бактериологической войны и не будут вести ее ни при каких обстоятельствах. И чтобы привести господина Никсона к такому решению, биологическая война должна действительно выглядеть ужасающей и не иметь совершенно никаких положительных сторон.

И потому я твердо верю в то, что написал, и жалею лишь о том, что не смог выразить свою мысль сильнее. Я очень хотел бы думать, что господин Никсон принял свое решение благодаря моему мнению, которое он прочитал или услышал мимоходом.