Оливер Сакс - Зримые голоса

При чтении работ Леви-Брюля и раннего Лурии не можешь отделаться от какого-то чувства неловкости, так как в этих работах «конкретное» изображается как «примитивное», как нечто, что должно быть заменено восхождением к абстракции (такой подход действительно был широко распространен в неврологии и психологии XIX века). В настоящее время считают, что нельзя делить мышление на конкретное и абстрактное, полагая эти свойства взаимоисключающими, и считать, что конкретное должно быть оставлено при восхождении к абстрактному. Необходимо аккуратнее делить конкретное и абстрактное, определяя их в понятиях соподчиненности или подчиненности.

Такое адекватное (в отличие от традиционного в то время) представление об абстрактности характерно для суждений Выготского о языке и сознании, для его видения прогресса как способности к наложению главенствующих структур на структуры подчиненные, когда первые за счет своей более широкой перспективы включают в себя вторые.

«Новые, высшие концепции [в свою очередь] преобразуют значение низших, ребенок не должен перестраивать все свои прежние понятия, когда новая структура интегрируется в его мышление, эта новая структура постепенно распространяется на старые понятия по мере того, как они включаются в интеллектуальные операции высшего типа».

Подобный образ использует и Эйнштейн, правда, в отношении к созданию теорий: «Создание новой теории не предусматривает уничтожения старой постройки и возведения на ее месте небоскреба. Скорее это восхождение в гору, по мере которого открывается все более широкий вид».

При таком понимании абстрагирование, обобщение или теоретизирование не приводят к утрате конкретного, скорее наоборот. По мере того как конкретика воспринимается со все более высокой точки зрения, она становится богаче, неожиданно открываются ее неведомые прежде связи; она концентрируется, приобретает смысл, какого не имела прежде. Недаром у зрелого Лурии мы находим положение о том, что наука «восходит к конкретному знанию».

Красота языка, в частности, красота языка жестов, в этом отношении похожа на красоту теории. Изучение конкретного предмета приводит к обобщениям, но через обобщения мы начинаем лучше понимать конкретное, оно становится ярче и четче. Это новое обретение и обновление конкретного знания силой абстракции запечатлено на примере такого образного и конкретного языка, каким является язык жестов.

Человек может быть очень близок к сообществу глухих и даже стать его членом, не будучи сам глухим. Самая главная предпосылка, помимо симпатии к глухим и знания их жизни, – это беглое владение языком жестов. Вероятно, единственные слышащие люди, которые до сих пор считались полноправными членами сообщества глухих, – это слышащие дети глухих родителей, для которых язык жестов является родным с детства. Так, например, обстоит дело с доктором Генри Клоппингом, любимым студентами директором Калифорнийской школы для глухих во Фримонте. Один из бывших студентов Галлоде сказал мне о нем: «Он Глухой, несмотря на то что хорошо слышит».

При общении глухих носителей языка жестов были выработаны правила, продиктованные отличием зрения от слуха. Зрение более специфично, чем слух, – можно переместить взгляд, сосредоточить его на каком-то одном объекте, можно (в буквальном и переносном смысле) закрыть глаза, в то время как невозможно переместить слух, сосредоточить его на одном из множества звучащих с одинаковой громкостью источников или «закрыть» уши. Общение на языке жестов можно уподобить сфокусированному лазерному лучу, попеременно направляемому от одного говорящего к другому. Передача зрительной информации при общении на языке жестов передается целенаправленно собеседнику, а не во все стороны, как при акустическом общении. Таким образом, если за столом сидят двенадцать человек, то они могут вести одновременно шесть полноценных разговоров, совершенно не мешая друг другу. В помещении, заполненном глухими, нет «шума» (зрительного шума) благодаря узкой направленности зримых голосов и зрительного внимания. Точно так же (это становится особенно наглядно в огромном студенческом баре университета Галлоде на банкетах и собраниях, где мне довелось присутствовать) на языке жестов можно общаться с человеком, находящимся в противоположном конце зала, забитого людьми. Перекрикиваться голосом на таком расстоянии было бы затруднительно и неприлично.

В этикете глухих есть некоторые пункты, которые могут показаться странными слышащему человеку: надо внимательно следить за направлением взглядов и зрительными контактами, за тем, чтобы не пройти случайно между двумя общающимися между собой людьми и не прервать их беседу. Этикет глухих допускает прикосновение к плечу и разрешает показывать пальцами на предметы, что недопустимо в общении слышащих. Кроме того, оглядывая зал, где собралось, скажем, три сотни человек, надо проследить за тем, чтобы ни у кого не сложилось впечатление: вы «подсматриваете», что говорят другие.

В Рочестерском технологическом институте, построенном в 1968 году специально для глухих студентов, есть соответствующие архитектурные особенности. Помещения спланированы для максимально свободного зрительного общения. Все устроено так, чтобы общаться можно было на большом расстоянии и даже с человеком, находящимся на другом этаже. Немыслимо общаться акустически с собеседником, находящимся на другом этаже, но такое общение на языке жестов вполне допустимо и естественно.

Мир глухих, как и всякая субкультура, формируется благодаря отчасти отчуждению (в данном случае от мира слышащих), а отчасти образованию мира и сообщества, организованного вокруг иного центра притяжения. Глухие – в той мере, в какой они исключены из жизни большого мира, – чувствуют себя изолированными, отчужденными, отброшенными и дискриминированными. Но когда глухим удается создать свой мир, они чувствуют себя в нем как дома, он для них спасительная гавань и буфер. В этом отношении мир глухих не изолирован, а самодостаточен – он не хочет ни ассимилировать, ни быть ассимилированным. Напротив, он холит и лелеет свой язык, свои образы и желает всячески их защитить.

Один из аспектов этого явления – двуязычие глухих. Так, если группа глухих – будь то в университете Галлоде или в другом месте – общается между собой на языке жестов, то она сразу переходит на транслитерированный жестовый язык, когда к ним присоединяется слышащий, но немедленно снова переходит на американский язык жестов, как только слышащий уходит. Глухие считают язык жестов своей интимной, глубоко личной собственностью, которую надо всеми силами защищать от чужих глаз. Барбара Канапель даже считает, что если все мы выучим язык жестов, то это разрушит мир глухих:

«Американский язык жестов выполняет объединяющую функцию, так как сплачивает глухих людей. Но язык жестов одновременно отделяет глухих людей от мира слышащих. Эти две функции заставляют смотреть на одну и ту же реальность с двух точек зрения – изнутри группы и извне. Этот сепаратизм защищает глухих. Например, мы можем говорить о чем угодно в присутствии массы слышащих, которые, как мы считаем, нас не понимают.

Очень важно понимать, что язык жестов – это единственное достояние, которое целиком и полностью принадлежит нам. Этот язык возник и развился в сообществе глухих. Наверное, мы просто боимся разделить наш язык со слышащими. Наверное, идентичность глухого народа исчезнет, как только слышащий народ выучит язык жестов» (Канапель, 1980, с. 112).

Даже те из слышащих преподавателей, кто владеет языком жестов, старались по большей части пользоваться жестовой транслитерацией английского языка, а не американским языком жестов. За исключением математического факультета, где большинство преподавателей – глухие, большинство составляют слышащие преподаватели и профессора. Во времена Эдварда Галлоде все было по-другому: профессорско-преподавательский состав в большинстве своем состоял из глухих. К сожалению, тенденция, сложившаяся в университете Галлоде, типична для современной ситуации в образовании глухих. Очень редко глухие учителя учат глухих. Преподавание ведется не на языке жестов, так как большинство слышащих преподавателей либо его не знают, либо не желают им пользоваться.

Помимо общего невыгодного положения глухих в обществе, обусловленного не их особенностью, а тем, что мы отторгаем глухих, у них существует и множество специфических проблем, связанных с возможностью пользоваться языком жестов. Но эти проблемы существуют лишь в той мере, в какой мы, слышащие, делаем их таковыми. Так, например, глухому очень сложно получить адекватную медицинскую или юридическую помощь; в Соединенных Штатах, правда, есть адвокаты, владеющие языком жестов, но практически нет владеющих языком жестов врачей и очень малое число парамедиков и медсестер. В чрезвычайных ситуациях глухие зачастую оказываются абсолютно беспомощными. Если глухой серьезно заболевает, то очень важно сделать так, чтобы хоть одна рука имела возможность свободно двигаться, так как иначе он не сможет объясниться. Заковать глухого в наручники – это все равно что заткнуть ему рот.