Владимир Красиков - Насилие в эволюции, истории и современном обществе

Агрессия в таких «истинно социальных» сообществах ритуализуется: скорость развития конфликта тормозится целой серией предварительных демонстраций, ритуальных угроз, всегда сохраняется и в большинстве случаев реализуется сценарий недопущения прямых столкновений, и всё ограничивается лишь психо-волевым соразмерением сил.

Но уже и в положительном влиянии высокой групповой сплоченности, ограничивающем, на первый взгляд, внутреннее насилие, мы можем видеть появление сублимации насилия. Оно (насилие) находит свое выражение в ксенофобии. Механизмы примирения, ритуализации в полной мере и эффективно работают лишь в родственно сплоченной, кровно близкой группе, переадресовывая агрессию, еще в более сильной форме, вовне – на другие группы своего же вида.

Рост когнитивных способностей порождает также и качественно новые, невиданные прежде формы агрессии, особенно у высших приматов и людей. Это говорит о том, что любая поведенческая этограмма, сколь бы сложна или проста она ни была, содержит в себе имманентные, взаимообусловленные компоненты агрессивности-кооперации, насилия-аффилиации, сохраняющиеся в ином, трансформированном виде.

В поведении приматов и человека прослеживается явственно выраженная непоследовательность, немотивированная смена интересов и направленности действий. Их поведение, при всех имеющихся ограничениях и механизмах группового примирения, всё равно хронически нестабильно, непредсказуемо и агрессивно: капризы, мелочные обиды, резкая смена настроений, депрессии, увы, сопровождают нашу жизнь и жизнь братьев наших меньших. Этологи37 полагают, что одна из причин этого – параллельность физиологических и психологических процессов прямо противоположной направленности. В слишком быстром появлении новой коры, основы становления наших столь замечательных способностей, они видят причину скрытого конфликта мотиваций поведения приматов и человека.

Этот конфликт возник из противостояния архаичной системы мозга (той же amygdala), несущей видоспецифическую информацию, и эволюционного новообразования, неокортекса.

Разумное поведение возможно именно в «разумных» обстоятельствах – прозрачности, обычности, предсказуемости ситуаций, которые, как известно, не так уж и часты. Неопределенность, непредсказуемость, необычность запускают стрессовые механизмы, отключающие в большинстве случаев наши выдающиеся когнитивные способности и активирующие древние механизмы amygdala – страх, агрессию, ненависть.

Главное, однако, даже не в этом. Высшие когнитивные способности не только умеряют агрессивность, что вроде как и ожидаемо от разума, но и формируют более изощренные формы агрессивности и насилия – так называемый «маккиавелистский интеллект».

Действительно, а почему, собственно говоря, более сильный интеллект обязан быть миролюбивым? Индивидуальные инстинкты самосохранения (самоутверждения) и размножения (сексуальности), «имеющие целью» гарантированную передачу своих генов потомкам, столь же сильны, как и соотносящиеся с ними инстинкты альтруизма и территориальности. Как социальные (средовые) условия могут производить поколенные селекции в распределении агрессоров-альтруистов, так и последние по-разному будут пользоваться своими общевидовыми когнитивными способностями.

Обманное поведение издавна присутствует в природе, однако лишь высшие когнитивные способности приматов и человека порождают такие виртуозные опосредованные формы агрессии и насилия, как политика, лицемерие, коварство, предательство, провокации и интриги, когда подавление, уничтожение, ущерб причиняются руками других через организованные «объективные обстоятельства» во временной перспективе и часто в отсутствие замыслившего насилие. Как нетрудно предугадать, самые заядлые политики среди животных до человека – шимпанзе, наши ближайшие родственники среди ныне живущих. Их, как и нас, очень волнует положение в социальной иерархии и возможности повышения своего ранга через создания всякого рода альянсов и коалиций в группе, им так же свойственно безжалостное стремление к достижению и сохранению власти.38

Итак, система детерминации агрессивности и насилия в мире животных и предысторического человека как минимум трехкомпонентна, пластична, сопряжена с параллельной эволюционной изменчивостью поведенческого комплекса альтруизма-аффилиации.

Согласно историку Norman Davies,39 в Париже XVI века популярным развлечением и знати, и плебса было «шоу» медленного сжигания кошек, в котором их подвешивали на канате над помостом с костром и медленно опускали в огонь. В то время как зрители заливисто хохотали, животные истошно вопили и выли от боли, опаливались, запекались и, наконец, обугливались. После представления веселая и возбужденная публика, среди которой были не только простолюдины и дворяне обоих полов, но и особы королевской крови, разбредалась в совершеннейше приятном расположении духа по домам и ближайшим тавернам. Радует, что это были всё же не кровавые гладиаторские бои. За последние три века чувства людей по видимости значительно смягчились и гуманизировались благодаря новым идеологиям и литературам. Но означает ли это, что наслаждение от лицезрения насилия ушло из человеческой жизни? Может, оно скорее денатурализовалось, перешло в более виртуальные формы современных криминальных романов, блокбастеров и триллеров о серийных убийцах и маньяках? И в любой момент старое знакомое и пугающее наслаждение может вновь натурализоваться, а гуманистическая пленка, стягивающая склонную к насилию человеческую натуру, с оглушительным треском порваться, как было совсем недавно, в первой половине ХХ века.

Что же есть насилие в мире человека, насколько оно необходимо, насколько эффективно, и как оно регламентируется? Какие факторы и каким образом влияют на историческую динамику «объема» насилия в человеческом обществе? Стали ли мы гуманнее, нежнее в своих чувствах и уменьшилась ли наша жестокость? Эти вопросы и будут путеводными нитями наших дальнейших рассуждений.

Где есть состязание, меряние сил, там присутствует феномен, основанный на силе (насилие), как в виде прямых физических столкновений, так и, что чаще, в виде демонстраций силы – для оказывания влияния в формировании и перераспределении ресурсов. Всё это, похоже, связано в основном с миром живого, где среди множества потенциальных претендентов на ограниченные источники питания и размножения, собственно, и появляются теснейшим образом взаимосвязанные феномены насилия и агрессии. В биологическом мире насилие более непосредственно связанно с физическими демонстрациями силы и в меньшей мере – с символическими. Здесь оно – прежде всего фаза столкновения в развертывании агрессии. Появление сознания неимоверно усложняет и разнообразит процессы социального взаимодействия, что связано с такими новыми характеристиками человеческого интеллекта, как устойчивая долговременная память и уникальные способности моментального кодирования и раскодирования значений поведения окружающих. Потребность в физическом столкновении для определения сильнейшего – в интересах перераспределения или же лидерства – в большинстве случаев уже отпадает, часто вполне хватает сопоставлений и оценок физических потенций и волевого тонуса в ритуальных столкновениях-демонстрациях. Уже у высокоорганизованных (стадных) животных, млекопитающих и птиц, физические столкновения ограничиваются «политикой» – конфигурированием иерархий «доминирования/подчинения» посредством ритуализованного поведения. Соответственно, насилие у социальных животных, включая человека, можно интерпретировать как процесс навязывания своей воли другим через демонстрацию силы.

Какой воли? Воли к власти, где последняя и образует основу и биополитики (в мире животных), и политики (у человека). Насилие всегда «политично». Можно говорить лишь об уровне политики: макро-политики на уровне больших групп или же микро-политики на индивидуально-бытовом, – везде насилие движимо импульсами определения лидеров и иерархий.

Агрессия и насилие, таким образом, – неотъемлемые элементы конфигурирования социальных отношений. Неблаговидную репутацию им присвоили мыслители радикально-гуманистического, демократического толка – от Руссо до Фромма, которые все грехи списывали на «бесчеловечную социальность». В этой традиции право, культура, мораль, социальная норма – меры насилия, способы организация насилия, отчуждение части свободы одной общественной силы в пользу другой.

Однако есть насилие, так сказать, «полезное» и необходимое как для социального целого, так и для целей формирования индивидуальной самосознательной душевности. Это общественно-организованное психическое принуждение, на чем, собственно, и базируется любое сообщество, – «безличные резервуары внешней воспитывающей воли, то скрывающиеся за неуловимым обликом "приличия" и "такта", то проявляющиеся в потоке "распоряжений" и "законов", то поддерживаемые простым и безличным "осуждением", то скрепляемые действием целой системы организованных учреждений».40 Соответственно, в понимании «закона» и «нормы» на первый план выходит не ограничение и насилие, а то, что полагается здесь целью: «благое самозаставление» и «пресечение». «Закон» и «норма» – формулы зрелого правосознания, закрепленные мыслью, выдвинутые волей, идущие на помощь незрелому, но воспитывающему себя правосознанию. Физическое воздействие здесь – крайняя стадия заставляющего принуждения, задача последнего – пресечение душевного механизма ненависти и вражды, стремящегося вырваться наружу и закрепить себя в непоправимых поступках.