Цареградский оборотень - Сергей Анатольевич Смирнов

Поглядел княжич и на закат. Там, в лесу, никого не было видно, только кусты и деревья качались и шумели невпопад с ветром. Тогда княжич догадался, что по тайным тропам, заговоренным малыми, Брога ведет на подмогу Туровым всю орду старших слободских.

Оставалось княжичу обернуться на восход. А с той стороны Солнце только начинало подниматься на вершину небосклона, и до исхода дня можно было еще прожить, хорошо постаравшись, целую жизнь.

Тут-то и задумал княжич для вида сгореть на краде, раз обещал всем, и своим и чужим, сгреть по измысленныму для того отцовскому велению, а для своей собственной жизни еще пожить. Только для этого нужно было ему найти крепкое оправдание.

"Так ведь я готу Улариху пообещал помолиться крещеным! -- радостно вспомнил княжич.-- Значит, без дороги на Царьград не обойтись!"

Он глянул с вежи вниз, на врата, и увидел, что навален посреди них черный холм из хазар, а под тем холмом оказался сам собой, своею левой рукою, теперь погребен грозный гот.

"За живого, может, и обошлось бы, а за мертвого не помолиться и вовсе грех",-- смекнул княжич и вспомнил, что держит еще готскую руку с топором, которой полагалось достать до головы кагана.

Пригляделся княжич сверху и к тому месту, где неподалеку от врат стояла, как на закопченом котле, самая густая хазарская чернота. Только красный султан шелома торчал из нее на свет.

Размахнулся княжич и метнул готскую руку с топором прямо в шелом, но в темноте немного обознался -- тот шелом сидел не на каганской голове, а на соседней. Высокий был у кагана визирь, и султан его часто задирался выше положенного. Топор прошелся колесом рядом с каганом и отсек-таки ему ухо, разрубив пополам и все то, что говорил ему в то ухо визирь, сидевший в седле позади кагана всего на одно стремя. Визирю топор смахнул полголовы и полшелома, и, как только каган удивленно обернулся вслед своему уху, то уразумел, что половиной головы визирь и не мог бы сказать больше половины того, что хотел сказать, а слова визиря были: "Смотри, повелитель, он поднялся на башню и..."

-- Вот моя крада! -- донесся до кагана с занявшейся огнем вышины голос северского княжича.-- Никому не достанусь! Только птицам!

Сам он уже скрылся в дыму, чадившему наружу во все стороны из-под облама вежи.

Замерла сеча, свои и чужие -- все запрокинули головы, глядя на вершину и подавно не виданной никем крады. Стимар же задумал утечь из кремника вместе с дымом по боковым проходам-отдушинам.

Дым пригодился ему, а вот огонь уже оказался лишним. Вздохнул княжич наверху, нырнул вниз на один пролет и увидел, что от души постарался для него старший брат. Пол и стены были залиты смолой и огонь трещал и бродил между стен, как молодой мед в бочке.

Выскочил княжич наверх, перевел дух и подумал было, что теперь сгореть придется волей-неволей: даже если прыгнешь вниз, когда ослабнут и прогорят полы-перекрытия, все равно успеешь на лету обуглиться до самого хребта и упадешь на землю зубастой черной головешкой. И тогда княжич помянул Брогу:

-- Эх, Брога, побратим-инородец! Опять без тебя никуда не деться! Ты бы вывел, нашел бы верную тропу даже из огня!

Тут и вспомнил княжич про слободскую хитрость валить вежи изнутри безо всякого приступа. На ту хитрость и осталась у него последняя надежда.

Княжич разогнал дым руками, сколько смог, вдохнул ветерка с полудня и снова нырнул в утробу вежи.

На одну ступень ниже верхнего пролета затлела на княжиче рубаха, на две ступени ниже -- закоробились на темени волосы. Спускаться дальше княжич не решился и принялся щупать горячие стены, из которых уже вываливались испекшиеся личинки и вылетали, сразу обгорая крыльями и рассыпаясь разноцветным пеплом, бабочки того лета, которое было еще таким же далеким, как и сам Царьград.

Пока княжич лихорадочно ощупывал стены, оставляя с пальцев на срубе спекшиеся обрывки кожи, огненный жар точно так же ощупывал его самого, оставляя у него на лопатках и ребрах шипящие волдыри.

Когда в груди у княжича стало жечь не меньше, чем снаружи, когда стало ему ясно, что вывалится он из чрева башни не живым, а перепеченным, как забытый в углях карась, только тогда он сквозь закипевшие слезы вдруг приметил напоследок: полуденный угол вежи был не похож на остальне углы, а похож на большую, зажившую рану, если увидеть ее не снаружи, где первой обсыхает от боли кожа, а изнутри, из самой плоти, где наперекор ране начинают туго срастаться вновь жилы и мышцы.

В тот же миг княжич от жара ослеп и отчаялся. Сил у него осталось лишь на то, чтобы выпустить из груди обожженный крик, сорвавший по пути кожу с его языка.

Но силы того предсмертного крика как раз и хватило на спасение.

От крика разошлись в полуденном углу раскалившиеся и вспухшие венцы, дрогнула вежа -- и двинулась от прясел вниз, остудиться в реке.

Князь-воевода Коломир увидел из кремника, как стал раскрываться облам вежи, будто огненная пасть древнего змея.

Хазарский каган, у которого из отсеченного уха вытекали наружу все изреченные волхвами за успех его похода молитвы, увидел, как раздвоилась сторожевая башня северского града. Дым встал на ее месте высоким шатром, а сама она пошла в наступление на скопившихся у реки хазарских воинов, давя их комлями бревен и ломая хребты жеребцам.

Вовремя воротившийся домой Уврат едва успел отскочить от обвала в сторону, увидев, как раскрылись венцы, словно сцепленные пальцы, выпуская на волю его младшего брата, ставшего в жару черным и курчавым, точно эфиоп.

Брога со слободской ратью поднимался из лощины к граду. Он поначалу увидел снизу только столб дыма, а услышал только дробный стук на берегу, от которого задрожала земля под