Unknown - Unknown

Рамут вернулась на полянку в синих вечерних сумерках. Поставив корзинку со съестным наземь, она сама в изнеможении опустилась рядом.

– Ваша матушка смертельно устала, – сказала Радимира подбежавшим девочкам. – Её сей же час нужно накормить да спать уложить! Но сперва ей надобно ополоснуться. Есть у вас мочалка?

Драгона живо достала из мешка всё необходимое: мочалку, сменное бельё и одежду. У Рамут не осталось сил даже на возражения, и она позволила дочкам стянуть с себя сапоги. Когда очередь дошла до рубашки, она вскинула глаза на Радимиру, пристально-ласковый взгляд которой окутывал её жаром смущения.

– Я отвернусь, ежели хочешь, – улыбнулась женщина-кошка.

Она отправилась бродить по полянке, не глядя в сторону Рамут, которую одевал только сумрак. Усевшись прямо в ручей и убрав волосы наверх, навья поёжилась от уютных мурашек: тёплые струи окутали её с почти материнской нежностью, унося боль в гудящих ногах и ломоту в хребте. Дочки усердно растирали её мочалкой и обливали, а она, прикрыв глаза, чуть покачивалась от нажима их рук.

– Волосы мыть, матушка?

– М-м, – простонала Рамут сквозь склеивающую и веки, и мозговые извилины истому. – Они долго сохнуть будут. Не ложиться же с мокрой головой... Завтра сама помою, а сейчас уже сил нет.

В душе она благодарила Радимиру за правильную мысль – ополоснуться. И не только потому что действительно нужно было смыть с себя следы этого тяжёлого дня, но и чтобы отдать чудотворным струям безумную усталость тела и души. После купания кожа пахла чистотой и луговым цветом – призраком запаха, отголоском солнечного белогорского лета: уж такая необыкновенная вода текла в этом ручье.

Что за блаженство – просто помыться, переодеться и поесть! Дочки уплетали кашу из горшка, черпая ложками по очереди и вылавливая кусочки мяса, а Рамут жевала блины, окуная их в клюкву с мёдом. Кисло-сладкое лакомство, заготовленное с осени, пахло прохладой болот и отдавало терпкостью земной силы, напитавшей эти ягоды соками. Ещё бы чашечку горячего отвара тэи... Увы, листья тэи давно закончились, но кое-какие здешние травы были весьма недурны на вкус и запах – душица, чабрец, мята.

– Ну вот, совсем другое дело, правда? – Радимира накинула на корзинку тряпицу и обвязала края, отставила в сторону. И сказала девочкам: – Всё, пташки, забирайтесь в своё гнёздышко – и спать. Матушке тоже пора отдыхать.

Драгона с Минушью вскарабкались на своё привычное место – на ветки Северги-сосны, а Рамут растянулась в шалаше головой к входу: ей нравилось, засыпая, видеть над собой звёзды.

– Вот так, голубка... Распрями, вытяни ножки свои усталые и спи сладко, – шептала Радимира, поправляя ей одеяло и подтыкая его со всех сторон. – Пусть ночь принесёт тебе отдых. Завтра встанешь с новыми силами.

Рамут верилось в каждое её слово и хотелось закутаться в её голос, как в меховой воротник. Пальцы женщины-кошки почти невесомо касались её волос, порхали бабочками вокруг лба и щёк, причёсывая прядки, и от этой нежности звёзды начинали плыть в дымке слёз, а сердце сжималось солоновато-сладко.

– Не уходи, – шепнула Рамут.

– Я с тобой. Спи, спи, горлинка. – Губы Радимиры шевельнулись в одном миге от поцелуя, но скользнули дыханием вверх и коснулись лба.

Вышло так, как сказала женщина-кошка: утром Рамут пробудилась без тени усталости, пружинисто-упругая, полная сил и готовая свернуть горы. Денёк начинался пасмурный, но на душе плясали солнечные зайчики. А всё отчего? Оттого что Рамут, выбравшись из шалаша и потянувшись до хруста в костях, вспомнила серые глаза с золотыми ободками и улыбнулась... Стоило нарисовать в мыслях этот запавший в душу образ, как мир заискрился, посветлел, раздвинул границы, открывая перед Рамут непочатый край жизни.

Что же это такое? Что случилось с ней?

Дочки посапывали в своём гнёздышке на смолистых «руках» у сосны, а над ними маской-оберегом застыл в утреннем тумане древесный лик, недосягаемо-величественный и суровый. Улыбка угасла на губах Рамут, уступив место грустной задумчивости, а грудь приподнялась в тихом вздохе.

– Ты – главная в моём сердце, матушка, – прошептала она, обняв ствол. – И всегда останешься главной. Ты – моя, а я – твоя.

Позавтракав вместе с дочками, она собралась в лагерь зимградцев: там ещё много кому предстояло помочь, много кого вылечить. А Драгона и Минушь уцепились за неё:

– Матушка, возьми нас с собой! Мы не будем тебе мешать! Мы будем хорошо себя вести. Пожалуйста... Мы хотим с тобой!

Дочки в самом деле немало времени проводили одни, и Рамут всем сердцем хотелось исправить это упущение. Но, с другой стороны, ей предстояло сосредоточиться на деле, а тут ещё и за ними присматривать придётся.

– Родные, я возьму вас, но только при условии, что вы не будете доставлять никому хлопот, – сказала она.

Девочки клятвенно пообещали быть тише воды, ниже травы. Взяв их за руки, Рамут шагнула в проход.

– Держитесь поблизости, далеко от меня не убегайте, – наказала она, когда они очутились в палаточном лагере.

Строительство временного жилья шло полным ходом: стучали топоры и визжали пилы. Из брёвен воздвигали большие общественные дома – довольно грубые и неказистые, но тут уж было не до внешней красоты: люди не могли вечно жить в шатрах, а потому следовало спешить. От Зимграда не осталось камня на камне, а отстроить целый город – дело нешуточное и не быстрое.

– Госпожа целительница! – услышала Рамут, едва ступив на землю палаточного городка. – Как же хорошо, что ты здесь! Просим, иди скорее, нужна твоя помощь!

Людей, которым посчастливилось не пострадать при разрушении города, подкашивали недуги уже после всего случившегося. Сказывалось и пережитое потрясение, и промозглый весенний холод... Особенно страдало юное поколение зимградцев – почти в каждом шатре, на каждом шагу были хворые дети. Потом Рамут позвали к женщине, у которой ещё вчера начались схватки; прошли уже сутки, а она всё не могла разродиться. Дитя пришлось вынимать через разрез, мать после перенесённой операции была очень слаба, но сердце-самоцвет исцелило её вмиг. Встречались среди зимградцев и несчастные, чей рассудок не вынес пережитого; Рамут пыталась лечить камнем и их, но, видно, тот мог исцелять только телесные повреждения.

Погружённая в работу, Рамут на какое-то время упустила дочек из виду. Она обнаружила их на стройке: девочки увлечённо помогали взрослым в меру своих сил – в должности «подай-принеси».

– Умницы у тебя дочурки... Все в свою матушку – такие же отзывчивые к чужой беде, – раздался улыбчивый голос.

Обернувшись, Рамут увидела и саму улыбку, сиявшую лучиками в уголках серых глаз.

– Здравствуй, госпожа Радимира, рада тебя видеть, – поклонилась она.

Не сводя с неё серьёзного, внимательно-нежного взгляда, женщина-кошка приблизилась.

– В самом деле рада?

Сердце будто в меховой карман проваливалось, солнечное волнение наполняло его искорками. Вложив пальцы в протянутую руку Радимиры, Рамут дрогнула губами в улыбке.

– Да.

Это «да» прозвенело каплей и всколыхнуло пространство между ними. Тягучая немота сковала язык навьи, а Радимира завладела второй её рукой.

– А для меня видеть тебя – счастье.

Короткая передышка – и Рамут вновь устремилась на зов: «Госпожа врач!» Дочки тоже были заняты делом, и она о них не беспокоилась; всё вышло намного лучше, чем она думала. Такое времяпрепровождение для Драгоны с Минушью было в любом случае полезнее, нежели одиночество на полянке.

На обед они были приглашены в шатёр Радимиры. Сероглазая женщина-кошка и её ближайшие помощницы сидели вокруг разостланной скатерти, полной самых простых, но сытных кушаний: начальница Шелуги присылала Рамут и девочкам то же, чем питалась сама. Таких крепких напитков, как хлебная вода, здесь не водилось – из горячительного пили брагу и хмельной мёд. Последний по пьянящему воздействию мог сравниться с лёгким вином. Любили в этих землях также квас и травяные отвары. К травам Рамут пристрастилась, пытаясь заменить ими тэю; более всего ей пришёлся по вкусу отвар кипрея, особым образом обработанного.

Прогуливаясь после обеда, Рамут достала кисет и набила трубку.

– Что это за зелье? – полюбопытствовала Радимира.

– Бакко, – пояснила навья. – Здорово помогает сосредоточиться и бодрит.

– А ну-ка... – Радимира протянула руку к зажжённой трубке.

– Осторожно, – забеспокоилась Рамут. – А если он окажется для тебя таким же губительным, как для нас – яснень-трава?

Её опасения не оправдались, к счастью, но и впечатления на женщину-кошку дым не произвёл: видно, таким особым образом он действовал только на навиев. А вот у людей дымок вызывал сильную сонливость – это Рамут выяснила давно, ещё во время своего проживания в Звениярском.

Она стала наведываться в лагерь зимградцев-переселенцев каждый день, как на работу. Это и была её работа – спасать жизни и прогонять недуги. Денег Рамут за это не получала, но ежедневно дружинницы Радимиры приносили ей и дочкам корзину со снедью. К восстановлению столицы Воронецкой земли подключились навии-зодчие; всем своим соотечественникам, пожелавшим навсегда остаться в Яви, Рамут помогла приспособиться к солнцу посредством сердца-самоцвета. Это произошло не без содействия Радимиры, которая представила навью правительнице Белых гор, княгине Лесияре. В награду за это повелительница женщин-кошек распорядилась построить для Рамут с дочками добротный домик вместо шалаша, и полянка огласилась стуком топоров.