Unknown - Unknown

– Я добуду тебе ещё, – пообещала Ждана. – Может, сегодня вечером и занесу, ежели всё удачно сложится.

Крутившаяся за порогом Драгона сообщила:

– Мёд вкусный! Его нам госпожа Радимира подарила. Она ещё колечко с синим камушком матушке хотела подарить, но матушка не взяла. – И девочка вздохнула, будто огорчённая сим обстоятельством.

Под понимающим взглядом Жданы краска смущения жарко залила щёки навьи.

– А ну-ка ступай отсюда, ты, находка для соглядатая! – зашипела она на дочку. – Иди играть! Нехорошо подслушивать, когда старшие разговаривают, а тебя не зовут.

– Так вот оно что, – промолвила Ждана задумчиво. – И отчего же ты колечко от Радимиры не берёшь? Тем более, что дитя уже под сердцем...

Встав из-за стола, Рамут собрала свою встрёпанную гриву и принялась плести косу. Пальцы нервно подрагивали, волосы путались, пряди не слушались и норовили рассыпаться.

– Послушай, Ждана, это наше с нею личное дело. За мёд буду благодарна, но отвечать на сей вопрос, с твоего позволения, не стану. – Прозвучало неприветливо, но Рамут ничего с собой поделать не могла: неловкость оттого, что всплыло сокровенное, заставляла её зверя ощетиниваться.

Ждана не обиделась на неласковый ответ. Легонько коснувшись плеча навьи, она сказала:

– Что ж, не буду лезть к тебе в душу. Не хочешь говорить – не надо. Туесок постараюсь вечером занести.

Мёд неплохо помог справиться с недомоганием. Его грустноватая сладость обволакивала горло отзвуком тихорощенского покоя, окутывала цветочной нежностью вечного лета Лалады, а хвойная горчинка прогоняла сонную слабость и тошноту. Одна маленькая ложечка с утра натощак – и вот уже завтрак благополучно оставался на месте, и Рамут спешила на работу, чувствуя себя намного бодрее. Сил заметно прибавилось, ноги снова пружинисто толкали землю, а в руках заструилось вдохновение, и можно было уже не думать о том, что это дитя убьёт её, как осколок белогорской иглы – матушку. Но как быть со второй родительницей этого ребёнка, Рамут по-прежнему не знала. Отвергнутый перстень незримо, призрачно чувствовался в руке, и сердце вздрагивало от сожаления; однако стоило рассказу об Олянке всплыть в памяти, как яд сомнений вновь отравлял кровь и заставлял зверя мрачно, тяжело дышать.

Лето шелестело цветочным плащом, утешало небесной синью и тревожило душу тихими вечерними зорями. Рамут вернулась из-под Зимграда домой к ужину; Драгона с Минушью суетились, накрывая на стол, а она расслабленно сидела и с теплом думала о том, какие у неё растут умницы. Девочки уже умели читать и писать не только по-навьи, но и на здешнем языке. Рамут всегда старалась выкраивать время для дочек, какой бы усталой себя ни чувствовала. А после часа, проведённого с ними, усталость куда-то сама собой улетучивалась, дети словно подпитывали её силами.

Не успели они съесть по первому кусочку, как из прохода шагнула Ждана. Янтарная тьма её глаз влажно блестела, и Рамут тут же ощутила укол тревоги.

– С недобрыми вестями я, – молвила гостья тихо. – Рамут, твоя помощь нужна незамедлительно!.. Радимиру ранил осколок твёрдой хмари, при смерти она. Её уж в Тихую Рощу отнесли, чтоб сосна приняла её, покуда она ещё жива... Но верю я, что самоцвет твой чудесный сможет спасти её!

Мертвящий мрак и холод опустился на душу. Поднимаясь из-за стола на разом ослабевших ногах, Рамут глухо пробормотала:

– Как он её ранил? Откуда этот осколок взялся? Что произошло?!

– Долго рассказывать, – устало молвила Ждана. – Но ежели коротко, то отправилась Радимира с дочкой моей, Дарёной, на Озеро потерянных душ – Младу выручать, душу её из плена спасать. Шумилка в зеркало из застывшей хмари выстрелила, вот осколок и отлетел.

– Все эти имена мне ни о чём не говорят. – Рамут сдавила пальцами виски, в которых стучала, шумела кровь. В глазах потемнело, силы разом вытекли куда-то в землю. – Но это я виновата... Это из-за меня...

Вина удавкой захлестнула горло, закогтила сердце, печально-нежный взгляд Радимиры встал перед глазами навьи. Это из-за неё, из-за её глупого, ненужного «нет» Радимира пустилась в какое-то опасное дело, где её настиг смертоносный осколок. И что самое горькое, случилось это после окончания войны.

– В чём может быть твоя вина, голубушка? Не возводи на себя напраслины, не казнись попусту. – Ждана прохладными пальцами погладила Рамут по щекам, и что-то материнское, проникновенно-нежное было в этом движении. – Ступай лучше со мной скорее, медлить нельзя! Каждое мгновение на счету.

Пробормотав растерянным дочкам: «Подождите меня, я скоро вернусь», – Рамут шагнула следом за Жданой в проход. Её нога ступила на благоухающую землю Тихой Рощи, пронизанной косым золотом вечернего солнца; лучи его мягко сияли на седых волосах княгини Лесияры и окутывали рыжеватым ореолом длинные пряди стройной служительницы Лалады. А у могучей сосны стояла Радимира, привязанная к стволу простынями: видно, уже не могла она сама держаться на ногах. К её плечу прильнула кареглазая девушка, чертами лица напоминавшая Ждану – наверно, это и была Дарёна. Такими же янтарно-влажными были её очи, смотревшие на женщину-кошку с болью и чистым, искренним состраданием. Как мать оплакивала на полянке Севергу-сосну, так дочь страдала душой о Радимире – похожие как две капли воды, и даже не столько лицами, сколько сердцами.

– Пусти-ка, – сказала Рамут, мягко отодвинув в её сторону.

Тень тихорощенского покоя уже смежила веки Радимиры, оплела её ресницы зеленоватым, похожим на мох, пушком. Неужели родному лицу суждено стать древесным ликом, исполненным величавой отрешённости, а любимым рукам – ветвями, устремлёнными к белогорскому небу? Нет, не бывать этому! Рамут вытряхнула самоцвет на ладонь. Если сила двух богинь слилась воедино в любящем сердце, то ему подвластно всё – даже смерть подвинется в сторонку...

Вспышка ослепила её на миг, а когда зрение вернулось, вокруг раскинулась чудесная горная местность. Прохладный купол чистого неба сиял недосягаемой синевой, сверкали шапки вершин, а к ногам ласкался цветочный ковёр... «Белые горы», – стукнуло сердце Рамут.

По краю пропасти брела Радимира, прижимая к себе охапку цветов. Кому они предназначались – навье или той ушедшей возлюбленной? Рамут сейчас было всё равно, лишь бы сероглазая женщина-кошка жила, лишь бы её сердце билось и дальше.

– Что ты делаешь здесь, навья? – Голос Радимиры отдался прохладным горным эхом, прозвучав немного отчуждённо и с удивлением. Ещё бы – Рамут шагнула за грань, где обычная жизнь перетекает в вечную.

– А что делаешь тут ты, кошка? – Рамут протянула руку, подзывая родную душу поближе, чтоб поймать в объятия и вернуть на землю. – Не рановато ли ты вступила на тропу смерти?

– Смерти нет, навья.

Радимира приблизилась, и Рамут обхватила её запястья. «Попалась, – подумала она с внутренней, сердечной улыбкой. – Теперь уж не ускользнёшь...» А женщина-кошка, с далёкой, неземной серьёзностью глядя на неё поверх цветов, проронила:

– Смерти нет, есть лишь светлый покой в Лаладином чертоге. Моему сердцу остались несколько последних ударов, оно больше не может гнать кровь по жилам и поддерживать моё тело живым.

Рамут поиграла на ладони светлым и росисто-чистым камнем.

– Это – моё сердце. Возьми его взамен твоего, умирающего.

– Разве это не сердце твоей матери? – Серые глаза смотрели удивлённо.

– Нет, это моё. – И Рамут вложила самоцвет в грудь женщины-кошки.

Он вошёл внутрь легко, будто рёбра Радимиры были сотканы из воздуха. Та вздрогнула, и её зрачки вспыхнули острыми лучиками, которые, вылетев, растворились в горном просторе.

– Теперь моё сердце – в твоей груди, кошка, – усмехнулась Рамут. – И хочешь ты того или нет, тебе придётся с ним жить.

Детский смех прозвенел крошечным озорным колокольчиком, прокатился солнечным зайчиком по снежным склонам. Утопая ножками в цветочном покрывале, на них смотрела маленькая девочка с вьющейся копной вороных волос, а в серых глазах у неё мерцали золотые ободки. Радимира уставилась на малышку в немом потрясении, а потом перевела ошеломлённый взор на навью.

– Ты... Рамут, так ты...

Тихорощенское солнце медовым питьём струилось меж стволами, а привязанная простынями к сосне женщина-кошка рвалась, пытаясь освободиться от пут. Не пришлось тащить её на землю, она сама захотела назад, а главное, у неё теперь были и силы, и причина жить. Устало улыбнувшись, Рамут выскользнула из набиравших крепость объятий и шагнула в проход.

...И попала в своё видение, которое многократно манило её белогорской мечтой. Вокруг колыхалось море белых цветов с жёлтыми серединками – пупавок... Солнце с мягким вечерним теплом обнимало Рамут за плечи, а горные вершины сияли чистой белизной. Она просто стояла и тихонько дышала, боясь спугнуть это долгожданное, выстраданное чудо.

– Рамут! – ворвался в луговой покой взволнованный, сильный голос.