разведка - ИВАН БОРОДУЛИН

Воскресный день 22 июня тоже был теплым, солнеч­ным, и я долго не мог поверить в ошеломляющую но­вость: «Война!», не сразу понял страшный смысл этого зазвучавшего по-новому — совсем не так, как в пес­нях, — слова. Война! Надо было что-то делать, куда-то бежать, кому-то помогать. Но я не знал, что делать и ку­да бежать.

Вывел меня из этой растерянности Володька Панте­леев, мой дружок и однокашник. Он влетел в комнату с восторженным воплем:

— Слыхал, Борода! Немцы-то, гады… Ух и врежем

мы им!

Отец у Володьки был военным, и все, что говорил Пантелеев, было для меня непререкаемо и авторитетно.

— А чего это они, Володь? Как же так? Не нападать

подписались…

— Фашисты!—убежденно произнес Володька и при­казал: — Собирайсь!

— Куда?

— Как куда? В. действующую. В военкомат, Борода. (До сих пор безбородый, я несколько лет стоически

носил эту школьную пофамильную кличку.)

1'

На улицах было оживленнее, чем всегда. Двигались воинские подразделения. Спешили прохожие, серьезные, озабоченные. Лица постовых милиционеров были камен­ными и чуть-чуть растерянными. В трамвае мы тоже не увидели улыбок. /'

И вот только тут, глядя на притихших и хмурых пасса­жиров, я вдруг понял, что все мои обычные дела и за­боты с этого утра летят к чертовой бабушке и начинает­ся нечто новое и интересное.

Во дворе и в коридорах военкомата было без пяти минут столпотворение — шла мобилизация. Толкаясь по кабинетам, мы встретили много своих сверстников, явив­шихся сюда с той же целью, — призваться на фронт. Объединенными силами нам, в конце концов, удалось пробиться в комнату, где сидел за столом немолодой и какой-то взъерошенный военный с двумя шпалами на петлицах.

— Товарищ тиайор,— блеснув познаниями в рангах, выдвинулся вперед Володька. — Мы в этот грозный час, когда Родина… когда грозит опасность… Мы бы хотели…

Майор в секунду понял все и без церемоний заявил, чтобы мы убирались.

— Идите и учитесь. Понадобитесь — вызовем. Все.

Выйдя на улицу, мы с Володькой единодушно призна­ли, что военкоматовец — служака и бюрократ. Потом мы долго придумывали варианты, как бы все-таки по­пасть на фронт.

— Айда а райком! — Володька уже тянул меня за рукав. — Помнишь, в гражданскую райкомы комсомола ребят направляли? Ввалимся и не уйдем, пока не по­шлют.

В райкоме таких, как мы, оказалось что семечек в тыкве.

15

У кабинетов секретарей толпилась буйная и говорли­вая орава парней постарше и посильнее нас. Уцепив 4а локоть пробегавшую мимо знакомую девушку, Пан­телеев попросил ее составить протекцию и провести к секретарю без очереди, мол, по важному государ­ственному делу. Но та по-дружески посоветовала не те­рять времени зря и ехать в институт, где нам скажут, что делать.

В институте мы потолкались часа два, поговорили с ребятами и, ничего не добившись, отправились по до­мам.

Тетка, у которой я квартировал, только что проводи­ла в армию мужа и, рыдая, ходила по квартире, не зная, за что приняться. Я пробовал успокоить ее, говорил что-то, но, видно, совсем не те слова, потому что тетка пла­кала еще пуще.

Прошло несколько дней. Наш институт готовился к эвакуации, а студентов мобилизовали на строительство оборонительных рубежей.

В один из июльских дней на грузовиках мы выехали на московскую автостраду, не доезжая Новгорода свер­нули на проселок и через некоторое время остановились в лесу. В ту же ночь начали работать. Пилили лес, рыли траншеи и ладили бревенчатые накаты. Старались изо всех сил, хотя, по совести говоря, никто из нас тогда не верил в пользу этой работы. Никто не верил, что немцы смогут пройти так далеко. Мы считали, что Красная Ар­мия вот-вот соберется с силами и начнет наступать до самого Берлина без передыху. А все эти траншеи и нака­ты так, больше с перепугу, делаются.

Но день за днем мы постепенно вылечивались от на­ивности и мальчишества. Сводки с фронта были невесе­лыми— наши войска оставляли один город за другим,

и

хоть «после ожесточенных боев», хоть «нанося против­нику тяжелые потери», но оставляли.

Мы читали, что фашисты зверствуют, расправляются с мирными гражданами, не успевшими уйти на восток, а потом сами увидели беженцев, наших советских лю­дей, в изнеможении бредущих по дорогам со своими пожитками.

Наконец работы на оборонительном рубеже были за­кончены, и студентов строительное начальство отправило по домам, но теперь уж в пешем порядке, снабдив небогатым дорожным пайком.

К тому времени Ленинград оказался в блокаде, и мы с Володькой решили пробираться в Петрозаводск, куда, как я знал, эвакуировались тетка и младшая сестренка.

. Однажды, когда мы с Пантелеевым остановились на привал, из лесу настороженно вышел высокий блондини­стый парень, ну прямо-таки Геркулес. Увидя нас, гигант осведомился:

— Вы кто?

— А ты кто?

— Власов Сергей,— парень сбросил котомку и при­сел.— От немца драпаем. И стадо угоняем. Колхозники мы. Почитай, верст триста отмахали.

Так я познакомился с человеком, который потом стал моим боевым товарищем по разведке и с которым мы не один год делились сухарями, табаком и патронами.

Узнав, кто мы и куда направляемся, Власов заявил подошедшим колхозникам, что дальше он с ними не пой­дет, что теперь опасность позади и стадо можно при­гнать к месту без его помощи.

— А я вот со студентами, на фронт, — сказал Сергей. Колхозники снабдили нас хлебом, мясом и пожелали,

как своим сынам, сберечь головы и воевать героями.

17

На третий день мы пришли в Петрозаводск. Этот го­род лихорадила эвакуация, и сколько мы ни бегалидак ничего и не смогли добиться — в военкомате, в других организациях нас считали чужими и даже подозритель­ными. Удалось выяснить, что мои родственники уже уехали из Петрозаводска в Пудож. Ничего не оставалось, как двигаться туда же, на восточный берег Онежского озера.

Район пристани и все близлежащие улицы были заби­ты людьми и вещами. Оказалось, что осмовная эвакуа­ция населения и различного имущества проходила как раз через озеро. Были мобилизованы все плавучие сред­ства: буксиры, баржи, карбасы— но вся эта мелкая озерная посуда не управлялась с перевозкой людей.

В первую очередь отправляли женщин, детей и стари­ков. В суматохе нам удалось проскользнуть мимо охраны на пристань и забраться на одну из барж, готовую к от­правлению. Но вскоре появился патруль и в два счета выдворил нас: выяснилось, что эта баржа предназнача­лась только для детей.

Не долго размышляя, мы тут же нацелились на дру­гую баржу, на сей раз спрятались — забились за чьи-то объемистые узлы.

Отплыли. А через час нас догнали фашистские само­леты. Они швыряли бомбы и стреляли, как на учебном полигоне. V

Катер, буксировавший нашу баржу, загорелся и через некоторое время затонул.

За войну мне пришлось побывать в разных передел­ках, видеть кровь и смерть, но никогда я не испытывал такой беспомощности, такого ужаса, как тогда, на Онеж­ском озере. Набитая людьми баржа, лишенная возмож­ности двигаться, огромной мишенью покачивалась

• п

на волнах, и гитлеровские летчики делали все, что хоте­ли. Крики раненых, стоны, паника. Мы, трое парней, а этом аду не отличались от женщин — тоже кричали, ругались, чего-то требовали и смертельно трусили.

Самолеты исчезли, и вскоре к нам подошел буксир. Оказалось, что он тоже осиротел — воздушные бандиты потопили его баржу, ту самую баржу, откуда нас выгнал патруль и на которой плыли дети. Теперь катер подхва­тил нашу израненную посудину.

Наступили сумерки, и понемногу все успокоилось. Оказали первую помощь раненым, накрыли убитых, а на рассвете причалили к пристани поселка Стеклянное, что в устье реки Водлы. Потом мы опять плыли на кате­ре вверх по реке, километров двенадцать протопали пешком и усталые, голодные, небритые ввалились к моей тетке, нашедшей пристанище в районном городке Каре­лии — Пудоже.

Призвал нас в армию Пудожский райвоенкомат, при­чем совсем не так, как нам хотелось и мечталось. Узнав, что я и Пантелеев владеем немецким языком, а Власов в совершенстве знает финский — Сергей был финном по национальности, хотя и носил русскую фамилию,— военком весело переглянулся со своими помощниками и тут же проводил нас в соседнюю комнату, где орудо­вала медицинская комиссия.

Хирург-старичок придирчиво, минут десять ощупы­вал наши мускулы, заставлял приседать и довольно хмы­кал. Не менее дотошно выслушивала и выстукивала нас женщина-терапевт. А мы, поеживаясь от наготы, хотели провалиться сквозь землю — врач была молоденькая и симпатичная.