разведка - ИВАН БОРОДУЛИН

И

Коля Егоров, перехватив руку бинтом, встал на лыжи и пытался помочь мне. Однако через несколько десят­ков метров мы убедились, что так погибнем оба. Я упро­сил его бежать без меня, и Николай, отталкиваясь одной палкой, заспешил к спасительному лесу. Я долго глядел ему вслед. От берега до расположения наших частей был еще час нормальной ходьбы на лыжах. Но Николай бе­жал раненым. Стало быть, ждать помощи прежде, чем наступит темнота, было нечего.

Как мог, я перевязал ногу и остался лежать на льду, в белой тишине, безучастный ко всему на свете. Лежал долго, отморозил пальцы на руках и ногах, потерял мно­го крови, а потом и сознание.

Только в полевом госпитале узнал, что меня подо­брал на ладожском льду санитарный самолет У-2, кото­рый, между прочим, пилотировала девушка. Я долго расспрашивал медиков, пытаясь узнать фамилии тех, кто спас мне жизнь, но так ничего и не выяснил. Не знаю этого и до сих пор.

В госпитале мне сделали первичную обработку раны, а лечить и выздоравливать отправили в город Вытегру. Там я проскучал до конца марта.

И вот я уже в поезде, идущем на Север, в Кандалак­шу. В кармане гимнастерки — направление в 10-ю гвар­дейскую стрелковую дивизию, которая стоит где-то у неведомой мне речки под названием Западная Лица.

В теплушке тепло и даже уютно. Убаюкивающе сту­чат колеса. Я лежу на верхних нарах у небольшого окош­ка и считаю, что мне повезло — могу видеть все, что проплывает за стенкой вагона. Впрочем, другие тоже не скучают. Как всегда в солдатской среде, и тут на­шелся свой вагонный Теркин, солдат лет тридцати. Он сидит у печки-буржуйки, накинув на плечи новенькую

27

шинель, и, польщенный общим вниманием, довольно занятно рассказывает бывальщины из своей жизни.

Так, с побасенками, веселыми и грустными рассказа­ми, с тихими воспоминаниями о былой мирной жизни прошло три спокойных дня дороги. После Беломорска к нам в провожатые подрядились гитлеровские летчики. Своими боками мы основательно ощущали мастерство машиниста, уводившего поезд из-под бомб: то в неве­сомости летели с нар куда-то вперед, то валились с ног в обратную сторону, больно ударяясь о стенки вагона, Впрочем, до нас, видимо, не все «увертывались»: из сво­его окошка я видел у полотна дороги разбитые и обго­ревшие остовы вагонов, покоробившиеся цистерны, изогнутые рельсы.

На станцию Лоухи мы прибыли через полчаса после того, как тут побывали вражеские самолеты. Собствен­но, станции не было. Были груды битого кирпича и ка­кие-то немыслимые конструкции из черного обгорев­шего дерева. Землю — и ту перепахали взрывы. Глядя на эту картину, помрачнели даже самые бывалые и не­унывающие солдаты.

— Выгружайсь! — пронеслась по вагонам команда, и через несколько минут мы уже построились в колонну.

Выяснилось, что станционные пути до самых выход­ных стрелок разрушены, на ремонт нужно время, и командование эшелона решило не рисковать людьми, если налет повторится.

Мы ушли километра за три от станции и расположи­лись в лесу.

Только в сумерках, когда наступила относительная ночь, наш эшелон тронулся и к утру благополучно при­был в Кандалакшу, где мне предстояло пройти обяза­тельный карантин, прежде чем ехать в часть.

Служба в резервном батальоне, находящемся на ка­рантинном положении, полностью соответствовала из­вестной поговорке «Солдат спит, а служба идет». Ника­ких особых забот у нас не было, и однажды, получив разрешение комбата, я с группой ребят из батальона побывал на высоте близ Кандалакши, где погиб наш со­ветский дирижабль. Это, пожалуй, единственное, что запомнилось мне в Кондалакше, если не считать, конеч­но, трагикомической истории с тулупом.

Выписываясь из госпиталя, я по вещевому аттестату получил новенький армейского покроя бушлат. Но весна 1942 года в Заполярье была на редкость сырой и холод­ной. В мае сыпало колючим снегом, и я немилосердно мерз. Не долго думая, я променял свой щегольский бушлат на длинную черную шубу. Пока стояли холода, мне было тепло и удобно — шубы хватало и подстелить, и укрыться. Но вот засветило солнце, установились пого­жие дни, и мой спасительный тулуп стал мукой. Мало того, что я в нем потел как мышь, — меня то и дело поднимали на смех.

Однажды при построении, как я ни прятался, мое злосчастное одеяние увидал комбат. Он вызвал старши­ну и приказал найти замену тулупу. Под общий хохот солдат, соскучившихся по развлечениям, я отдал свою роскошную шубу и получил взамен потертую, бывшую в употреблении, шинель.

Вскоре я выехал к месту назначения, на фронт.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В ДЕСЯТОЙ ГВАРДЕЙСКОЙ

Вместе с большой группой солдат и офицеров я вы­шел из вагона на станции Кола и пешком отправился в Мурманск. Добравшись до района Лыжной базы, мы свернули в сопки и сидели там почти до самого вечера, потому что город бомбили. Мы видели, как кружат над Мурманском самолеты, слышали разрывы бомб, но не хотели и не имели права лезть в это пекло.

Потом мы прошли по черным улицам города, про­пахшим дымом и подгоревшей рыбой, спустились к при­чалу порта и погрузились на катера. Несколько позд­нее— наш катер подходил к мысу Мишуков — из-за сопок снова показались немецкие самолеты и снова за­выли сирены. На город обрушивался очередной бом-Зовый удар.

Дорога к фронту петляла между сопками, то круто поднимаясь, то сбегая в долины. Клейкие листочки кар­ликовых березок пахли весной. Мы шли небольшими, то два-три человека, группами и настороженно следили,

е появятся ли самолеты. Нас предупредили, что гитле­ровские летчики не упускают возможности поохотиться

а дороге.

Отшагав километров тридцать, мы подошли к речке У ре. Из воды торчали остатки обуглившихся свай — 1идно, мост разбомбили. Однако переправа действова­ла! Она поразила меня своей простотой и необычностью. Мост находился под водой! Потом я узнал, что эту пере-|раву придумал^ саперы, которым надоело по несколь­ку раз в сутки восстанавливать мост. Сложенная из кам­ней и прикрытая водой, дорога не была видна с воздухе и служила безотказно. Во всяком случае, я переправился через Уру, не замочив шинели.

Заполярным летом, когда солнце не уходит с неба, приезжему человеку трудно угадывать, что на дворе: утро, полдень или вечер. Мне и теперь не вспомнить, в какое время суток мы подошли к долине на 51-м ки­лометре дороги от Мурманска. Но до сих пор стоит в глазах та страшная, поразившая меня картина. Долина была полем недавнего и жестокого боя. Во многих ме­стах еще лежали трупы в шинелях мышиного цвета. Упругий ветерок плотно вбивал в нос какой-то странный сладковатый запах, напомнивший мне глубокий сухой колодец в деревне, куда мы, мальчишки, озорства ради сбрасывали кошек.

Я спустился напиться к небольшому озерцу, накло­нился к воде и отшатнулся: там тоже были мышиные шинели.

Вскоре я узнал, что незадолго до моего приезда на Север немецкие дивизии предприняли на Мурман­ском направлении еще одно наступление. Однако наши стрелковые дивизии, морская пехота Северного флота, пограничники сумели сдержать горных егерей. Апрель-ско-майское наступление гитлеровцев закончилось про­валом и крупными потерями.

Нелегко пришлось в этих боях 10-й гвардейской.

В некоторых стрелковых ротах осталось по 20—25 че­ловек. Отдельные участки длиной в километр обороняли всего три-четыре пулеметчика.

Новое пополнение, то есть нашу группу, в дивизии встретили приветливо. Командир 10-й гвардейской гене­рал Худалов обошел строй, поздравил нас со вступле-

PAGE31

нием в гвардейскую семью и пожелал успеха. В каких-нибудь полчаса представители полков разобрали вновь прибывших солдат и офицеров.

Меня пригласили на командный пункт, и присутство­вавший здесь майор — это был командир 28-го стрелко­вого полка — предложил мне принять командование полковой разведкой, которая к тому времени осталась без офицеров. Я дал согласие и тут же получил задание укомплектовать взвод разведки.

Штаб 28-го полка находился на высоте, имевшей ко­дированное название Шпиль. В сопровождении ординар­ца командира полка я отправился в землянку, где жили разведчики. Их было трое, оставшихся в живых после недавних боев. Один оплетал березовыми ветками стену землянки, двое других ладили верхние нары. Мельком подумал, что ребята затеяли пустое — из кривых и тон­ких березок вряд ли можно соорудить крепкое ложе на пять-шесть человек.

Разведчики отложили работу. Один из них — Геор­гий Гордеев — заметно обрадовался моему появлению. Как я узнал позднее, он был пока за главного, но дол­жен был ехать, в офицерское училище и с нетерпением ждал себе замену. Двое других поздоровались хмуро и сдержанно — что-то им, видимо, не понравилось. По одежде и фронтовой бывалости я заметно проигры­вал— у всех троих на гимнастерках сверкали новенькие ордена Отечественной войны, у меня ж на груди кроме пуговиц ничего не было.