Змея, крокодил и собака - Барбара Мертц

Издатель удалился, качая головой и что-то бормоча об убийстве. Мне было жаль разочаровывать его, ибо он был достаточно приятным человеком – для американца. Я надеюсь, что это замечание не обрушит на меня обвинения в шовинизме: у американцев много замечательных черт характера, но литературный вкус к ним не относится и попадается довольно редко. Если мне снова придётся пройти через эту процедуру, я буду советоваться с британским издателем.

* * *

Думаю, я могла бы объяснить наивному издателю, что есть кое-что похуже убийств. Я научилась достаточно спокойно относиться к мертвецам, но прошлой зимой мне пришлось пережить худшие моменты всей моей жизни, когда я проползала на четвереньках через неописуемые горы мусора к тому месту, где я надеялась – и боялась – найти того, кто был для меня дороже самой жизни. Он пропал без вести почти неделю назад, и я не могла поверить, что какая бы то ни было тюрьма в состоянии так долго удерживать мужчину, обладающего подобными разумом и силой, если только... Мысли о тех ужасах, которые могли произойти, причиняли невероятные страдания. Душевные муки намного превосходили физическую боль от сбитых коленей и расцарапанных ладоней и полностью подавляли страх перед окружавшими нас врагами. Разбухшее солнце низко клонилось к западу. Заросли сорняков отбрасывали тени на траву, касаясь стен строения, к которому мы направлялись. Это было небольшое низкое здание из грязного кирпича, казалось, угрюмо сидевшее на корточках в усыпанной мусором яме. В двух стенах, обращённых ко мне, не было ни окон, ни дверей. Редкий садист согласится держать собаку в таком питомнике...

С трудом сглотнув, я повернулась к моему верному реису Абдулле[2], следовавшему за мной по пятам. Он предостерегающе покачал головой и приложил палец к губам. Затем показал жестом, что следует подняться на крышу. Он подсадил меня, а затем последовал за мной.

Разрушенный парапет защищал нас от посторонних взглядов, и Абдулла перевёл дыхание. Он был уже стар; тревога, неизвестность и затраченные усилия не могли не сказаться. Я ничем не могла ему помочь, да он и не хотел этого. Внезапно он застыл, а затем пополз к центру крыши, где находилось отверстие диаметром едва ли больше фута[3]. Его закрывала решётка из ржавого металла, опиравшаяся на выступ чуть ниже поверхности крыши. Прутья были толстыми и близко расположенными.

Закончатся ли эти бесконечные дни ожидания? Внутри ли он? Последние секунды перед тем, как я подползла к окошку, казалось, длились бесконечно. Но самое худшее ещё ожидало нас впереди.

Единственный свет в грязной дыре внизу пробивался из щели над дверью. В противоположном углу мрак скрывал неподвижное тело. Я знала это тело, я бы узнала его в самую тёмную ночь, хотя и не могла разобрать отдельные черты. Голова шла кругом. И тут луч умирающего солнечного света пробился сквозь узкое отверстие и коснулся лежавшего. Это он! Мои молитвы были услышаны! Но... О, Небеса, неужели мы пришли слишком поздно? Застывший и недвижимый, он лежал на грязной койке. Лицо казалось восковой маской смерти, жёлтой и жёсткой. Мои глаза судорожно искали хоть какой-то признак жизни, дыхания... и не находили ни одного.

Но и это было ещё не всё. Самое худшее ожидало нас впереди.

Бесспорно, если бы я прибегла к презренным трюкам, которые предлагал мне американский издатель, то могла бы настолько лихо закрутить сюжет... Но я отказываюсь оскорблять интеллект моего (пока) гипотетического читателя подобным образом. И возобновляю своё упорядоченное повествование.

* * *

Уже упомянутая мной цитата: «О, эти безумные поиски! О, эта непрестанная погоня! О, этот необузданный восторг!»[4], естественно, употреблялась Китсом в совершенно ином контексте. Тем не менее, меня часто искали и преследовали (иногда безумно), и не раз успешно пытались скрыться от меня. Последняя фраза также уместна, хотя сама бы я не позволила себе так выражаться.

Именно в Египте начались преследования, погони и прочее. Именно там я впервые столкнулась с древней цивилизацией, которая стала делом всей моей жизни, и с замечательным человеком, разделившим эту участь со мной. Египтология и Рэдклифф Эмерсон! Эти два понятия неразделимы не только в моём сердце, но и в оценке научного мира. Я часто повторяла, что Эмерсон – это сама египтология, наиболее выдающийся учёный как этой, так и любой другой эпохи. В то время, когда я писала это строки, мы стояли на пороге нового века, и я не сомневалась, что Эмерсон будет доминировать в двадцатом веке так же, как и в девятнадцатом.

А стоит мне добавить, что к физическим атрибутам Эмерсона относятся сапфирово-голубые глаза, жёсткие волосы цвета воронова крыла и телосложение, являющееся воплощением мужской силы и грации, как вдумчивый читатель сразу поймёт, почему наш союз оказался настолько блестящим.

Эмерсон не выносит своё имя по причинам, которые я так и не поняла. И никогда не спрашивала об этом, поскольку предпочитаю обращаться к нему по фамилии, что указывает на товарищество и равенство и навевает приятные воспоминания о тех давних днях нашего знакомства. Эмерсон также терпеть не может титулы. Причины этого предрассудка проистекают из его радикальных взглядов, поскольку он оценивает людей (вряд ли стоит упоминать – и женщин в том числе)[5] по их способностям, а не по положению в обществе. В отличие от большинства археологов он отказывается реагировать на льстивые титулы, которыми феллахи[6] именуют иностранцев. Восхищённые египетские рабочие прозвали его «Отец Проклятий», и хочу сказать, что никто не заслужил этого больше, нежели он.

Мой союз с этим превосходным человеком привёл к результату, полностью удовлетворившему мои интересы. Эмерсон считал меня полноценным партнёром как в профессиональном, так и в брачном отношениях, так что мы проводили зимние сезоны[7] в разных районах Египта. Могу добавить, что я была единственной женщиной, занимавшейся такой деятельностью – печальный комментарий к ограничению прав и возможностей женщин в конце девятнадцатого века нашей эры – и что я никогда не сумела бы достичь этого без всесторонней помощи моего замечательного супруга. Эмерсон даже не настаивал на моём участии, считая его само собой разумеющимся. (Я тоже считала его само собой разумеющимся, что, возможно, способствовало такому отношению Эмерсона.)

По причинам, которые я не в состоянии объяснить, наши раскопки часто прерывались действиями преступного мира. Убийцы, ожившие мумии и Гений Преступлений[8] непрестанно докучали нам; мы будто магнитом притягивали к себе расхитителей гробниц и лиц, склонных