Низами Гянджеви - Хосров и Ширин

Был древле ряд зеркал в руках владык взнесенных

Зеркал, затмившихся от вздохов угнетенных.

Когда счастливым дням с тобой не по пути,

Удачу не во всем сумеешь ты найти.

Когда листок древес уже свисает хилый,

В нем с ветром осени бороться нету силы.

Насилий не чини, не угнетай свой край

И подданных своих приветливо ласкай.

Я в страхе: может быть, то повторится снова,

Что некий царь сказал. Его я помню слово:

«Я счастьем был храним, — оно ушло, и вот

Оковы разомкнул озлобленный народ»,

Он думал, что народ был обделен вселенной.

Он думал, что владел один лишь он вселенной.

Чванливо думая, что в жизни все течет

Лишь только для него, — утратил он почет,

Другой счастливец встал — и царь, всем несший муку,

С напрасною мольбой протягивает руку,

А если б не язвил он сотней жал народ,

Его бы одного всегда желал народ.

Ты знаньем овладел и царством целым тоже,

Ты с черным волосом, но ведь и с белым тоже.

Будь к вечности готов, дни хрупки и легки…

Недолог твой привал — увязывай тюки.

Ты злато с серебром сольешь в единый слиток,

Но Судный день сотрет сокровищ преизбыток.

Храни тебя господь, но все же посмотри,

Что унесли с собой ушедшие цари?

Когда хранишь свой скарб, то он твой враг и мститель.

Раздашь его — и он твоих путей хранитель.

Ты летопись прочти: где Дарий, где Джемшид?

Всех солнечный огонь посменно сокрушит!

Напевов девяти внимая всем усладам,

Ты умудряй свой дух их сокровенным ладом».

Хосров премудрости достигнул высоты,

И наглухо забил он лавку суеты.

Был у Хосрова сын от Мариам. С пеленок,

Дыша, он дурно пах. Казалось — это львенок.

Он звался Шируйе. Знал я и ведал свет,

Что он, когда ему лишь девять было лет,

Промолвил про Ширин во дни отцовской свадьбы:

«Ширин под пару мне! Вот мне кого поймать бы!»

О вере ли его поведать, о любви,

Про знанье иль про злость, горящую в крови?

Весь наполнял дворец он мрачным дымным смрадом.

И на него Хосров взирал суровым взглядом.

И так сказал Хосров: «Мудрец Бузург-Умид!

От сына этого душа моя скорбит.

Он отвратителен, а в некие минуты

И страшен. От него в грядущем ладу я смуты.

Злокознен он, как волк, что рыщет, что не сыт:

Он и для матери опасности таит.

Хорошего не ждать от тех, кто полой скверны.

Все в пепел обратит огонь такой неверный.

Кого бы речью он сумел к себе привлечь?

Ему лишь самому его приятна речь.

Нет фарра, сана в нем. В нем только смрад пожара.

Он на фарсанг бежит от сана и от фарра.

Он дым, всклубившийся из моего огня.

И, мною порожден, бежит он от меня.

Я голову в венце вознес над целым светом,

Но, коль наследник он, — какая польза в этом?

Не любит он Ширин, сестер не любит он.

И, глядя на меня, он злобой омрачен.

Что красота ему! Он — что осел: закрыто,

Ослу прекрасное. Ему милей корыто.

Змееныш мной рожден, так, стало быть, и я, —

Наверно, думает мой «славный» сын — змея.

Чтоб сделаться плодом, цветок возник не каждый.

И сладость сахара сокрыл тростник не каждый.

В былом отцеубийц немало я найду.

Железо — из руды и все же бьет руду.

И множество чужих с врожденным чувством чести

Нам ближе, чем родня, исполненная лести».

«О прозорливый шах! — сказал Бузург-Умид. —

Твой ум — познать и свет и тьму тебя стремит.

Пускай твоя душа в нем злое примечала.

Но сущности твоей в нем кроются начала.

Ты с сыном не враждуй, на нем твоя печать,

От кровной связи кровь не надо отлучать.

Никто не станет, шах, бить деревцо граната, —

В венце своих плодов горит оно богато.

А тута деревцо и треплют и трясут, —

Ведь головою вниз детей повесил тут.

Ты благ — и сын твой благ. Ведь слепок самый точный.

Сажаемый чеснок — и взросший плод чесночный.

Когда кроят парчу, владыка, то к чему

Обрезки отвергать? — Берут их на кайму.

Пускай строптив твой сын, забудь свои невзгоды.

Строптивость не страшна — ее смиряют годы.

Он юн. Но буйных дней промчится череда, —

От буйства в старости не станет и следа».

Решает царь Хосров, уже усталый телом,

Что должен храм огня быть царственным пределом,

Что суеты мирской забыть он должен след,

И лишь огню служить, как праведный мобед.

И в храм ушел Хосров, земному чуждый долу.

И прыгнул Шируйе, как лев, к его престолу.

Ликует львенок, пьет, — сильна его рука,

Но все ж за шахом он следит исподтишка.

И вот отвергшему житейские обузы

Он мрак темничный дал, дал не свободу — узы.

Он злобствовал: блестел зубов его оскал.

И лишь одну Ширин к царю он допускал.

Но говорил Хосров: «Я пью живую воду:

С Ширин и в сотнях уз я чувствую свободу!»

И молвил царь Луне, ему подавшей пить:

«Ты не грусти, Ширин, так может с каждым быть.

Но грянувших ветров нежданные оравы

Терзают кипарис, им незаметны травы.

Стрела, возжаждавши желанного достичь,

Всегда охотится на избранную дичь.

Землетрясение раскалывает горы, —

Возвышенным страшны созвездий приговоры.

Пусть счастья больше нет, твое участье — есть.

Но если ты со мной, то, значит, счастье — есть».

И сладкоустая чело к нему склоняла,

И от чела его печали отгоняла:

«Текут дни радости, дни плача — чередой,

За неудачею удача — чередой.

Коль рок смешает все в неистовстве упорном,

Погибнет тот, кто все увидит в свете черном.

Ты цепи мыслей злых из разума гони, —

С цепями на ногах свои проводишь дни.

Чтоб рок свой победить, в тебе не хватит силы, —

Но многие спаслись и на краю могилы.

Не всех здоровых, верь, минует страшный жар,

Не каждый жар больных — погибельный пожар.

Порою думаешь: замок ты видишь сложный, —

Глядь, это не замок; ты видишь ключ надежный.

Очисть премудрый дух, забудь свою тоску.

Ведь к горю горе льнет, как влага льнет к песку.

Кто трон твой захватил? Ведь это лишь Муканна, —

Он сотворит луну для вящего обмана.

Но с этакой луной мир все же будет мглист:

Его не озарит железа круглый лист.

В стране, где черный дух во все проникнул тьмою,

Снежинки черными покажутся зимою.

Бесчинствам не дивись, будь стойким-до конца, —

Встречай насмешкою деяния глупца.

Бесстыдны наши дни, им в совести — нет нужды.

Чуждайся этих дней, они величью чужды.

К кому по совести относится наш свет?

К тому, что не рожден и в ком уж жизни нет.

Кто на века войдет в непрочную обитель?

Так не грусти, что в ней и ты не вечный житель.

Когда бы мир забыл про смену дней, про тлен, —

То не было бы, верь, и в царствах перемен.

Хосрову небеса, крутясь все снова, снова,

Трон царский отдали, забыв про Кей-Хосрова.

И розовый цветок, украсивший цветник,

Блеснул слезой росы, но тотчас же поник.

Утративши блага, что ценит наше племя,

Вздохни и вымолви: «С меня свалилось бремя».

Пусть ценится людьми все, что имеешь ты,

Пускай твой скарб возьмут, но уцелеешь ты!

Влекомый к радости, ты с лютней схож. Невольно

Вскричишь: когда колки подкручивают — больно.

Как сладко не иметь заботы никакой!

Из всех мирских услад всех сладостней покой.

Дремли, коль у тебя вода с краюхой хлеба.

Беспечность — вот страна под ясным светом неба.

Ты голову держи поднятою всегда.

О ней заботиться — тяжелая беда!

Пусть в крепких узах ты, пусть ты в кругу ограды,

Ведь крепко берегут сокровища и клады.

Ты не считай, что ты низвергнут с высоты.

Два мира — два твоих везира. Ты есть ты.