Владимир Маканин - Портрет и вокруг

Он подавал Вере пальто – все трое мы стояли в гардеробной.

– Мы повлияли, – упрямо повторял Перфильев. – Мы как-никак повлияли на характеристику! – Он напяливал кепку и все время что-то долдонил, чтобы поднять общий и свой тонус. Кто знает: может быть, наше топтание и наше томление действительно что-то значили в выравнивании тех уровней.

Для Веры все равно это было поражением. Она не «поймала его за руку» и уже не поймает. Потому что выгнали. Конец.

Вера молчала.

Глава 5

Несколько дней спустя Аня пожаловалась на Веру – Вера Сергеевна почему-то не хочет к нам заходить. И даже звонить не хочет.

– Почему?

– Не знаю, – Аня наморщила лоб, – не знаю, но в отношениях наших что-то стало не так.

– После того, как Старохатов ее уволил?

– Да.

Я попытался успокоить – бог с ней; теперь, дескать, Вера Сергеевна сама по себе: теперь Вере Сергеевне нужно готовиться к новой работе и совсем не нужно воевать со Старохатовым…

– Ну и что?

– Стало быть, ей не нужен я и, стало быть, не очень нужна ты.

Я хотел успокоить, а Аня обиделась еще сильнее.

– Но мы же дружны! – И она уже с горечью рассказывала, как вчера она сама позвонила Вере Сергеевне, чтобы ее поддержать. – И представь, Вера Сергеевна была совсем не рада.

Говорила она с Аней заметно сухо. И сказала, что торопится, хотя Аня говорила с ней всего три минуты, ведь надо было кормить Машу…

– Она говорила со мной так, будто хотела сказать: чего тебе, девочка, надо? Не звони мне больше, сделай милость…

– Ну и не звони.

– Не буду.

И Аня с жаром (и, конечно, с обидой) заговорила о том, что друзьями, видно, могут быть только старые друзья – она говорила о тете Паше и тете Вале. Особенно о тете Паше, которая, как выяснилось, оступилась и сломала ногу.

– Такой человек, такая женщина! – переживала Аня. – И вот ведь – на ровном месте оступилась!

– Бедняжка.

– Сколько пьяниц ходит, и ведь ни один не оступился и не сломал ногу. Ни один!.. Объясни мне – почему если сломал ногу, то это обязательно замечательный и добрый человек?!

* * *

Работа над портретом по-прежнему не шла. Перерыва ради я попробовал обдумать новую вещь.

Прежде чем приступить к новой повести, я убрал на антресоли большую коробку из-под печенья, бросив в нее последнее собранное о Старохатове. В коробке были записи. Там были отдельные листки с фактами, отдельные сценки на три-четыре странички, зарисовки, магнитофонные кассеты с разговорами – короче, все, что я собрал. На картонном боку коробки было написано крупно: портрет и вкр, что конечно же означало: портрет и вокруг. То есть материалы, непосредственно относящиеся к портрету Старохатова. А также всякие побочные материалы и мысли, которые могли в этот портрет войти, а могли и нет. Беловая и черновая работа в едином месте.

Последнее, что я бросил в коробку, было описанием той поездки за город – посещение дачи Старохатова.

* * *

Коробка еще не была убрана, – помню, Аня ходила и все на нее поглядывала.

– Что, Аня? – спросил я.

– Ничего, – ответила она уныло. – На коробку смотрю.

Нет, сначала, если быть точным, произошел последний наш разговор о Вере. Аня шла в комнату к Машке. Я оглянулся – Аня была в прямоугольнике проема дверей – и сказала:

– Вера все-таки осчастливила нас, навестила…

– А?

– Вера приходила вчера. Вдруг явилась веселая, смеется, шутит, – а сама какая-то фальшивая. Не понравилась она мне.

– Поговорили?

– Немного. Я с ней теперь тоже не церемонюсь. Она сказала, что хочет тебя дождаться, а я ей сказала, что мне пора в больницу к тете Паше.

– Ты ее выставила?

– Нет, – она усмехнулась, – я оставила ее посидеть с Машкой.

– Ну, знаешь, это уж слишком по-женски. – Я покачал головой и рассмеялся. – Вера пришла с тобой пообщаться, а ты оставила ее за няньку. Долго она сидела с Машкой?

– Нет. Около часа… Должна же я была отнести апельсины тете Паше?

– А когда вернулась, поговорили?

– Пять минут. Не получаются у нас теперь разговоры.

Настроение у Ани было, по-видимому, скверное. Коробка стояла на столе. И вот Аня подошла к ней – рассматривала.

– Как всегда… Такая большая коробка, – сказала она насмешливо, – и такая маленькая повесть.

– Пока и маленькой повести нет, – пояснил я.

– Ты мне это уже растолковывал.

Сейчас тут не было таких моих слов, как «замысел», или «сюжет», или «образы», или другого подобного авторского словоблудия – тут была коробка из-под печенья во всей своей красе и беззащитности. Просто коробка. Нечто реальное. Нечто жалкое. Нечто примиряющее во всяком человеке и ясновидца и дельца. Потому что, как ни набирай разбег, как ни маши крыльями и как ни взлетай, рано или поздно оно войдет в берега и преспокойненько уляжется здесь. В коробке. Если в словах моей жены и была некая насмешка, то она не задела бы меня в те наши суровые времена и не обидела. Я ничуть не стыдился приземленности. Не стеснялся вида коробки.

Но насмешки не было. Было другое.

Аня тихонько дотрагивалась до края картона пальцами. Сказала:

– И вот из-за этой коробки мы так трудно и плохо живем?

Голос ее дрогнул и сломался.

Она не добавила ни слова. Ушла в комнату. Было слышно, как она двигает кроватку и как укладывает Машу спать… На кухне темнело. Я сидел в одиночестве. И лишь стояла рядом эта коробка, которую она только что трогала пальцами. И вдруг все стало жестким и ясным, как бывают жестки и ясны выступившие наружу внутренние конструкции. Все стало нагим. И даже штучным. Аня и дочка. Я и моя коробка. Плохонькая квартирка, которую мы имели. И ничего больше.

* * *

Двумя днями спустя, словно в отклик и в ответ этой наготе, на нас обрушилась радость. Она обрушилась неожиданно и почти с небес, как только и может обрушиться истинная радость. Маша стала ходить.

– Сейчас сам увидишь, – сказала Аня.

И я увидел.

Аня выхватила Машку из постели (она там играла) и поставила на пол. Секунду или две ее руки колебались – отпустить или нет? И отпустили.

– Иди к папе.

Я был в шаге. Ну, в двух, если небольших. И вот Маша сделала шесть своих и на последнем шаге упала в мои руки. Потом она сделала восемь. Потом прошла от стенки до стенки. Так это случилось. Несколько дней кряду мы полностью занимали и свои и чужие разговоры одной-единственной темой и новостью – «Машенька пошла». Телефон не смолкал. И письма родителям тоже писались. Со всеми подробностями и мелочами, которые наши родители с каждым следующим годом своей жизни ценят все больше.

Среди радостного угара мы с Аней не раз и не два бросались друг к другу и ликовали – говорили сами себе, что как-никак мы победили. И что трудные времена позади. И что настанут лучшие времена и пойдут пироги, мы тем более будем счастливы – мы будем счастливы, и проживем долго, и умрем в один день. Аня охотно шла на эту жертву, несмотря на разницу в возрасте.

Однако первый день, когда Маша стала ходить, врезался в память особо.

– И все-таки мы выстояли, Аня! – сказал я. Сказал среди нашего ликования.

И вот тут это произошло:

– Мы?

И она еще раз переспросила. Резко и жестко:

– Мы?!

Я сказал. Очень осторожно:

– Да, мы – а что же тут такого?

– А ничего, – отрезала она властно и по-бабьи. – Не бери чужого.

Я сказал:

– Перестань.

Но она стояла на своем:

– Разве я не права?

– Перестань!

Она заплакала: чуть что – сразу в слезы. А я был взвинчен: девчонка, пацанка, соплюшка и уже берется делить семью на «мое» и «твое»… Но попасть она попала. Я подошел к ней. Я согласился с ее правотой. Я стал успокаивать. Я был в те времена уверен, что женщину всегда можно успокоить, если только не полениться.

* * *

В те дни Аня дала согласие и стала работать на новом месте – стала секретарем директора завода. Одной из трех секретарш.

Работа над портретом не шла. Вчерне я уже закончил новую вещь, которую в шутку называл «повестью отдыха ради», – я закончил, вернулся к портрету, но дело, увы, не ожило. Я чувствовал, что могу работать над чем угодно, но не над портретом Старохатова. Такой вот тупик.

Прошла неделя.

Прошла другая.

Глава 6

Разговор со Старохатовым был своеобразен.

– Игорь, – он сказал в трубку, как это говорят все и всегда, – здравствуй. Как твои дела?

Тон был подходящий, будничный и даже с некоторым желанием пообщаться запросто, – не деловой тон.

– С дочкой играю да на жену кричу, – этак с ленцой ответил я, – какие наши дела!

А он сказал:

– Пусто. Выгнал я ее, Игорь, а теперь как-то пусто вокруг.

– Смысл жизни пропал?

– Вот-вот! – Он засмеялся.

– Привыкнете.

– Разумеется… Но пока мне пусто без нее. Я рад, что расправился с ней: это было необходимо. Но когда многолетней распре подводишь черту, ощущение неважнецкое…