Владимир Маканин - Портрет и вокруг

А я снял ее руки с плеч, трусливо снял. И что-то пряча, словно топча ногой в траве, затаптывая, поспешно ответил:

– Как почему?.. Из справедливости.

Это была ложь. Я тогда точно знал, что это ложь. И я вполне знал, что именно я скрывал и что затаптывал.

Знал. А потом забыл. Да, да, забыл. И затоптанная, запрятанная, убранная с глаз долой моя давняя любовь к этой женщине стала жить самостоятельно. Без хозяина. Без меня. Но стала жить…

* * *

И вот почему мне не дался его портрет. Я и не мог его написать. Ну, неинтересен был мне господин портретируемый… Всё пустота, кроме женщины.

Не умел я написать этот портрет, потому что не хотел. Сам себе в этом не признаваясь. Я только и хотел помочь Вере. Сам себе не признаваясь.

* * *

Остатки остатков любви. Это был какой-то новый для меня образ… Как подземный ручеек на глубине, который все бежит и бежит… Вливаясь в колоссальные подземные воды всего забытого.

Остатки жили и незримо, под землей работали. Как незримо работает в нас всякое неокончившееся чувство.

Мысль обнажилась.

* * *

Вот почему я так рьяно искал. И не сковырнуть, не устраивать ловлю и не разоблачать старого киношника я хотел – я хотел дать Вере что-то в помощь. Это не я, а остатки затоптанной любви так страстно шли по следу Старохатова. Это не я… Это затоптанная любовь наметила схватить «врага» за руку. Хотела схватить и схватила.

Старохатов прав, в человеке немало тайн и глубин… Столько настоящих неподсудных проблем, что вопрос, почему человек брал деньги или не брал – вопрос смешной… нелепый… в этом вопросе нет ничего, кроме самого факта. Да и факт, только как оружие для Веры. «Топор» в помощь.

* * *

Почему нет?.. Крохи чувства, затененные, запрятанные, не обнаруживаясь вполне, нашептывали моему подсознанию.

А подсознание, тоже не включая яркого света, подсказывало, что и как делать… Как отслеживать шаги Старохатова. Как и с кем говорить «под магнитофон». Как следить. И как не терять времени.

Остатки былой любви постояли за себя до конца и устроили эту слежку-погоню. Почему нет?

* * *

На поверхности эти остатки остатков любви были мало заметны. Немножко ностальгии. Иногда странная проваливающаяся мягкость в разговоре с Верой. Даже по телефону… Слегка магнитило… Не более того.

* * *

Зато не раз и не два – в десятках случаев – мое поведение определялось подсказками моего подсознания.

Самое поразительное – предфинал… Когда Вера шла к нам домой, смутно чувствуя поживу… Или когда я (неумышленно) подсказал ей, что моя Аня ненадолго уйдет и оставит ее, Веру, одну наедине с коробкой записей. С коробкой, на боку которой «Портрет и вкр»… Кто как не я, поощряя Веру, дал ей понять, что и меня в этот час тоже не будет в родных стенах. И что весь «Портрет и вкр», вся коробка будет беззащитна – бери не хочу!

– Но если тебя не будет, – со странным волнением в голосе сказала Вера. – Мне будет скучно у вас.

– Пойди, пойди. Может, и не будет скучно.

Она подумала и еще раз интонацией проверила – мягко ли ей будет там, у нас, ступать босой ножкой.

– С Аней поболтаю.

– Поболтай.

– На полчаса-час. Выпить чаю зайду.

– Да, да, пошушкайся с моей женкой… А кстати, и с Машей….

Ступать ей там будет мягко. Как четко сейчас я помнил свои слова. Я ведь их Вере растолковывал даже. Разжевывал.

– Ты, Вера, можешь побыть с Машей наедине. Не помню… Но вроде бы Ане куда-то надо уйти.

– Уйти?

– Кажется, в больницу к тете Паше.

– Да?

– Да. На какое-то время… Побудешь с Машей за няньку. Недолго.

И, помню, была небольшая, но ощутимая пауза. Я слышал, как она сглотнула ком волнения. Я указывал ей путь. Я не осознавал. Но я это делал.

* * *

Меня долго грела эта мысль о неосознаваемой сомнамбулической работе моего подсознания. Как и положено долго греть тому, что нас оправдывает.

* * *

С девушкой энергичные «наши» люди контакт наладили заранее. Тем не менее она строга и исполнена достоинства. Она отвечает – мебельного гарнитура пока нет.

Через двадцать минут я вновь спрашиваю. Я должен быть внимателен.

– Скажите, «Марианну» не привезли?

– Пока нет.

Я выхожу на улицу – покурить и выждать очередные двадцать минут под навесом из бетона. Сеет мелкий дождь. Но теплый. С паром… Идут люди. Женщины под зонтиками. Мужчины с поднятыми воротниками. И тут вот случается тихая минута – и возникает наваждение: я вижу, как идет Старохатов. Он идет в толпе и потихонечку поворачивает ко мне – заметил. Он не спешит, он сгорблен и чуть пришаркивает по-стариковски левой ногой.

Слышно, как стрекочет дождь по его серому и сношенному плащу… Я, разумеется, вижу уже, что это не Старохатов. И что я обознался, как это случается на улице со всяким. Но, продолжая играть в обознание, Старохатов будто бы подходит ко мне и говорит:

– …Теперь-то понимаешь, Игорек, почему не смог написать портрет? – Голос его тихий, даже без иронии.

Он кривит губы:

– Тебе не хотелось писать о самом себе.

Он уходит. Он ничего не говорит больше, однако в плечах его, в сгорбленности спины есть некий продолжающийся шепот: искал-де разгадку во мне, а поищи-ка ее в себе, не та ли самая окажется?.. И тогда я начинаю говорить как бы вслед незнакомому старику, что разгадка не та, и что я как-никак пока никого не обираю, и что мы с женой честные люди… Сеет дождь, мелкий серенький дождь. Это наваждение видится мне отыгрышем Старохатова.

– Вы, кажется, спрашивали, – окликают меня негромко. – Привезли «Марианну»… Привезли… Только что, – шепчет мне энергичный паренек, один из «наших».

Стряхнув оцепенение мелкого и серенького дождя, я звоню Ане – привезли. Аня немедленно приезжает. Мы начинаем ходить туда-сюда. Мы договариваемся. Мы волнуемся. И платим наконец в кассу.

– Грузите, – командует Аня.

Я рядом. Я им кричу:

– Грузите!.. Начали!

Мы едем. Мы подъезжаем к нашему дому – теперь начинается не менее важный момент: разгрузка. Энергичные люди из «наших» не доверяют грузчикам – дровоколы, мы уж сами понесем, мы сами. Но и я, конечно, несу один угол. Я уже мокр. Тяжело. Мы таскаем на ремнях вещь за вещью. Мы вносим. Мы ставим на пол. Аня каждый раз спускается и поднимается вместе с нами – лишний глаз, чтобы случайно не оббили углы и не поцарапали фанеровку.

– Полегче. Пожалуйста, полегче, – начинает Аня как бы уговаривать нас на первой же лестничной клетке. А мы кряхтим.

И на второй лестничной клетке тоже. И на развороте. И на третьей. И так до самого конца: «Полегче… Пожалуйста».

* * *

Но вдруг все кончилось, – полгода и длилось. Аня чем-то не угодила директору, или, может, он уже заранее хотел ту девицу, что взял, вместо Ани, тут же к себе, – с высшим образованием, длинноногую и с холодноватым голосом. Он ждал, пока ее откуда-то отпустят, а теперь взял, и вот она уже у него.

Мигом исчезли суетившиеся вокруг нас энергичные люди, – мы остались опять одни, правда, в двухкомнатной квартире и с наполовину обменянной мебелью. Вторую половину нам в комплект так и не удалось уже подобрать, не сумели.