Даниэль Пеннак - Дневник одного тела

Четверг, 29 июля 2010

Сегодня утром, когда я брился, разглядывая в зеркале торчащее ухо, которое мне так и не удалось исправить и о котором я упоминаю здесь впервые, откуда-то из детства всплыл смешной эпизод. Я пожаловался на ухо папе. Он спросил, что в нем меня не устраивает. Оно не такое, как другое! И что же в нем такого необычного по сравнению с другим? Этот ответ меня и рассмешил. А потом папа принялся рассуждать о симметрии: Природа терпеть не может симметрии, мой мальчик, она никогда не допускает этой вкусовой ошибки. Ты был бы поражен невыразительностью абсолютно симметричного лица, если бы, конечно, тебе такое встретилось! И тут в разговор вступила Виолетт, которая, слушая нас, ставила цветы в вазу на камине: Ты что, хочешь быть похожим на камин? На этот раз рассмеялся папа. Свистящим смехом, какой был у него в последние недели жизни… Ему оставалось жить столько, сколько сегодня остается мне.

86 лет, 9 месяцев, 21 день

Суббота, 31 июля 2010 года

В ресторане, где мы отмечаем мое воскресение, я поздравляю Фредерика с удачным выбором донора: Кровь свеженькая, как молодое вино! Он переглядывается с Лизон. Мы с Моной улавливаем мысль, что кроется в молчании этих двух любящих умниц: пусть порадуется, это ведь ненадолго, действие переливания скоро кончится.

86 лет, 9 месяцев, 22 дня

Воскресенье, 1 августа 2010 года

Из душа голышом выскочила Фанни. Ох, прошу прощения! — воскликнула она. Придя в себя от этого чудного зрелища, я подумал об ужасе, охватившем меня как-то вечером (мне было тогда десять лет), когда, войдя в ванную комнату, чтобы почистить зубы, я застал там маму, совершенно голую, вылезавшую из ванны. От удивления, а может быть, от испуга она обернулась и стояла прямо передо мной, нагая, расплывчатым силуэтом в облаке пара. Я как сейчас вижу ее стройное тело с тяжелыми грудями (сейчас оно кажется мне телом очень молодой женщины), с порозовевшей от горячей воды кожей, ее приоткрытый от изумления рот, широко раскрытые глаза, а за ней — запотевшее от пара зеркало умывальника. Я вскрикнул и быстро снова захлопнул дверь. И лег спать, не почистив зубы, охваченный поистине священным ужасом. Хотя в то время мне еще ничего не было известно ни о застигнутой во время купания Диане, ни об Актеоне, разорванном его же собаками. В тот вечер мама не удовольствовалась обычной проверкой издали, хорошо ли я улегся, она пришла ко мне и поцеловала в лоб, а потом дважды повторила: «Ах ты, мой мальчуган», — и погладила по голове.

86 лет, 9 месяцев, 23 дня

Понедельник, 2 августа 2010 года

И все же, все же, как можно считать скелет символом смерти, когда кости — это основа жизни! Мозг мыслит, сердце качает кровь, легкие проветривают, желудок переваривает, печень и почки фильтруют, яички предвидят, но по сравнению с костями все они — второстепенные элементы. Сама жизнь — кровь, кровяные шарики, то живое, что в нас есть, создается в мозге наших костей!

86 лет, 9 месяцев, 29 дней

Воскресенье, 8 августа 2010 года

Страшное дело. Мальчик Фабьен, семи или восьми лет, лучший друг Луи и Стефано, пукнул во время мессы. Во время возношения Святых Даров, среди всеобщей тишины, что еще хуже. Дети стоят на ушах. Я застал их за спором, вызванным попытками решить детскую проблему номер один: понять причинно-следственную связь между причинами, порожденными их маленьким детским мирком, и их последствиями в мире взрослых. Конечно, Фабьен «не должен был так поступать», выпускать из себя дурной дух там, где витает Дух Святой, — «так не делается». Но «он же не нарочно», и его папа «не должен был ругать его при всех, а то, как он его наказал, вообще ужасно». Бедного Фабьена посадили под арест на все воскресенье, в то время как он должен был идти на день рождения к Луи. (Вообще-то, надо сказать, что отец у Фабьена — молодой кретин, исповедующий веру такую же иррациональную, как мой атеизм. А сын у него прозрачный, как сколопендра, выросшая в ризнице. Чудо, что он вообще еще пукает.) Заметив, что я их слушаю, Стефано и Луи спросили, что я, как всезнающий прадедушка, думаю по поводу пуканья. Нелегко ответить на такой вопрос, когда ты сам уже много лет погряз в проблеме пуканья и его маскировки под кашель. Тем не менее я решительно вступил в разговор. Я сказал, что удерживать газы опасно для здоровья. Почему? Потому что, если наше тело наполнится газами, дорогие дети, мы взлетим, как воздушные шары, вот почему! Взлетим? Взлетим, а если уже в воздухе с нами случится такое несчастье и мы все же пукнем — а такое обязательно случится, потому что нельзя же сдерживаться до бесконечности, — газы выйдут из нас, и мы упадем вниз и разобьемся о скалы, как динозавры. Да?! А что, они так и погибли, динозавры? Да, им столько твердили со всех сторон, что пукать неприлично, что они сдерживались, сдерживались, сдерживались, раздувались, раздувались, раздувались и в конце концов взлетели в воздух, а когда им все же пришлось пукнуть, беднягам, они сдулись и разбились о скалы, все до последнего! (Скалы их очень впечатлили.)

86 лет, 9 месяцев, 30 дней

Понедельник, 9 августа 2010 года

Пока я перечитывал этот дневник, на левом локте у меня выросло яйцо. Фредерик сказал, что это гигрома — наполненный жидкостью мешок, образующийся после удара или долгого трения локтем обо что-то жесткое. Вы стукнулись? Да вроде не помню такого. Значит, дело в трении, как вы читаете? Подперев голову руками, локти — на столе. Ну так читайте в кресле, это даст отдых вашим локтям! Вот так. Никаких сомнений в диагнозе и раздраженный тон при назначении лечения — с Фредериком всегда так. Выходит, это из-за чтения дневника моего тела и внесения в него кое-каких пояснений между костью и кожей на моем левом локте образовалась вода. Такой маленький бурдючок, который так противненько болтается на локте. У Манеса такая штука периодически выскакивала на правом колене. Когда она ему сильно надоедала, он протыкал «это яйцо» перочинным ножом и сливал из него жидкость. Не лучший способ, говорит Фредерик, лучше предоставить времени самому разобраться, добавляет он, но тут же замечает допущенную бестактность и, надувшись, уходит.

Время…

Ну да, одна из особенностей агонии в том и состоит, что она уносит нашу жизнь, не дожидаясь выздоровления.

В конце концов, я совсем не против, чтобы уйти, высиживая яйцо динозавра.

86 лет, 10 месяцев, 6 дней

Понедельник, 16 августа 2010 года

Накануне моего второго переливания ребятня разъехалась. До свидания, бабушка! До свидания, дедушка! Эти дети не сомневаются, что мы снова увидимся, а все потому, что они знали нас всегда. В детстве мы не замечаем, как стареют взрослые, нас интересует, как растем мы сами, а взрослые не растут, они застыли в своей зрелости. Старики тоже не растут, они старые с рождения — с нашего. Морщины на их лицах для нас — гарантия их бессмертия. Для наших правнуков мы с Моной были всегда, а следовательно, и жить нам вечно. Тем сильнее поразит их наша смерть. Первый опыт эфемерности существования.

86 лет, 10 месяцев, 9 дней

Четверг, 19 августа 2010 года

Второе переливание оказалось совсем не то, что первое. Его действие, такое же тонизирующее, будет короче. Одно сознание этого портит мне всю радость опьянения.

86 лет, 10 месяцев, 13 дней

Понедельник, 23 августа 2010 года

Глядя, как Лизон перестилает нам кровать, а Фредерик выписывает мне рецепт после анализа крови, я подумал, что надо быть очень и очень старым, чтобы наблюдать, как стареют другие. Печальный дар — видеть, как время уродует тела наших детей и внуков. Сорок последних лет я наблюдал за тем, как меняются мои дети и внуки. Этот шестидесятилетний старик с пожелтевшими волосами, пятнистыми руками и тощей шеей, уже начинающий отделяться от своей кожи, мало похож на того Фредерика с крепким загривком и гибкими пальцами, в которого был влюблен Грегуар. И в Лизон уже мало чего осталось от Фанни и Маргерит, которые сбегают вниз по лестнице, обещая через месяц приехать меня «понянчить». Да и эти две чудесницы, какими бы роскошными красавицами они ни были, утратили уже свою воздушную упругость, которая заставляет Луи и Стефано скакать и носиться по всему дому.

Джинсы, которые все они носят, давно уже ставшие универсальной одеждой, без различия полов и возрастов, являются ужасающим показателем проходящего времени. На мужчинах джинсы с возрастом пустеют, на женщинах — наоборот, наполняются. Задние карманы полощутся, как паруса, на истаявших мужских ягодицах, между ног пузырятся складки, ширинка болтается, молодой человек, живший некогда в своих любимых джинсах, исчез, его заменил старик, выпирающий из них поверх ремня. Женщина же в возрасте трогательно заполняет собой все джинсы. Ах, эта ширинка — будто вздувшийся шрам! В мое время мы и наша одежда были ровесниками. В младенчестве мы носили шаровары, в раннем детстве — матроску и короткие штанишки, в подростковом возрасте — брюки-гольф, первая юность — первый костюм (из мягкой фланели или твидовый с подкладными плечами), и наконец — костюм-тройка, униформа социальной зрелости, в котором меня и в гроб положат — уже скоро. После тридцатника вы в этих костюмах все выглядите стариками, говорил Брюно. Это правда, костюм-тройка старил нас раньше времени, или, вернее, он старел за нас, а теперь и мужчины, и женщины стареют в джинсах.