Призвание – режиссёр. Беседы с режиссёрами российского кино - Всеволод Коршунов

комнаты для приезжих. Увидела в этом ресторане «Тайную вечерю», не Леонардо, другого художника. Потом увидела картину с тем же сюжетом в кафе где-то внизу, у моря. И в ресторане в русской провинции. Я спросила, а почему у вас здесь висит эта картина? Они говорят – ну вот, люди же обедают. На картине мужская трапеза. Для греков это особенно важно. Мужики одни, без женщин сидят, бутылочка, что-то еще на столе стоит, и замечательно. Весь метафорический смысл ушел, а то, что называется метафорой, и было реальностью когда-то. Метафора была реальностью. Как только она ушла, эта картина потеряла все сакральные смыслы. Но, если помните, слово «реальность» именно к сакральному когда-то относилось. Не к земной жизни, а только к небесной. Мы это понятие вернули на землю. Вот точно так же для нас сегодня метафора, практически просто не существует в реальности. Она есть, но сложно обнаруживаемая. Я сначала резко, через личный запрет, не разрешала произносить слово «метафора» при мне. Причем у нас разрешен мат, но не разрешена метафора. Потому что мат существует в этой реальности, а метафора не существует, что ж мы будем говорить о том, чего нет? Мы же документалисты.

Метафору я для своих студентов отменила, потому что очень много имитаций. Нет метафоры, но есть имитация метафоры. Это самое страшное, как любая имитация, которая выдает себя за подлинное. Метафора превратилась в имитацию, и, мне кажется, никто уже не понимает, что выстраивает смыслы из подержанного кирпича, который должен развалиться. Да и все эти смыслы уже отработаны в культуре. Сегодня невозможно, допустим, снять каску с цветком, который пробился сквозь дырку от пули в ней, и сказать, что это про мир. Это не про мир, а про то, что у режиссера дырявые мозги на самом деле. Он не умеет на этом языке разговаривать. Все, этот язык закрыт. На нем ничего уже больше произнести нельзя, потому что смысл произнесения в том, что рождаются какие-то смыслы, пусть крошечные, но новые, другие, или своя метафора из сегодняшней реальности.

На новом наборе курса режиссеров документального кино я спросила, кто был в Греции. Подняли руки. Говорю: «Вы видели слово “метафора” где-то у греков?». «Ну, может, магазин», – отвечают. Продолжаю: «Я не про это, у нас магазины тоже по-разному называются. Вы видели где-нибудь метафору как действующее слово? Но не на лекции по эстетике». И все говорят: «Не видели». Значит, пока реальность непрозрачна. Я говорю – и вы не видели дальнобойщиков? У всех дальнобойщиков на автомобиле написано «метафора» – «перевозка». Метафора – это перенос значения, а ее нижний смысл, смысл из реальности, профанный смысл – просто перевозка. Это перевозка вещей, товаров, чего угодно.

Точно так же с катарсисом. Все требуют катарсиса, а я не хочу его. Спрашиваю: зачем вам катарсис? Как? Без катарсиса нет произведения? Хорошо, но вы знаете второе значение этого слова? Я, к сожалению, не учила греческий язык в университете, нам предлагался на выбор греческий и латынь. Выбрала латынь только потому, что преподавательница по латыни мне нравилась больше, чем по греческому. Иногда мы делаем такие ошибки, когда по внешним признакам определяем, чем мы будем заниматься. А греческий сейчас более значимый для меня язык. Часто слова греческого языка носят двойной смысл, они рассказывают одновременно о сакральном и о профанном. Вот катарсис – кроме того, что ты испытываешь некое переживание, чувство, которое тебя перепахивает, еще имеет смысл «выблевать». Просто выблевать грязь, очистка, очищение и там, и там. Я спрашиваю, а если герой будет блевать в конце – это катарсис? Почему же нет, если очищение! Абсолютно гениальный язык. Кто-то со мной даже поссорился: «Я хочу знать только тот катарсис, когда у меня душа очищается». А почему, если тело очищается, то это уже не катарсис?

Мне сегодня не нравится многое из того, что связано с искусством вертикальным, построенным на дуальных оппозициях. Таковым искусство в течение всего времени своего существования и было, исключая некие лакуны исторические. Вот эти лакуны очень интересно исследовать: когда и по какой причине они возникли? Когда вертикаль вдруг становится не такой важной, побеждает горизонталь. На сегодняшний день горизонталь побеждает, она побеждает и в реальности. И мне интересна эта горизонтальная культура. Мы в долгу перед горизонталью, потому что не имеем представления о горизонтальном человеке. Совсем не имеем.

Каждый раз, описывая человека, русская культура, литература прежде всего занимается вертикальным человеком. Она занимается добром и злом, богом, дьяволом, любовью и ненавистью. Но она совсем не занимается Иваном Петровичем, который встает утром и ищет под диваном носки, и ни о чем больше не думает. На одной из первых моих публичных лекций, стояла мертвая тишина, никто ничего не понимал… И вдруг девочка робко подняла руку: «Можно я скажу, что поняла?» Она: «Вот вы, наверное, говорите о том, что горизонталь – это если бы мы знали, какие трусики надевает Анна Каренина утром». В общем, да. А почему нет? Почему у нас отнимают это знание, считая, что оно никому не нужно? А может, за этими вроде бы незначительными подробностями разворачивается какая-то история.

Когда была очередная война, Резо Габриадзе написал, что он побывал в деревне, куда упала бомба, и увидел, как валяются на земле трусики. Веревка порвалась, на которой сушилась одежда. Резо сказал: это так много говорило об этих людях; он вдруг ощутил их потерю и понял, что такое человеческая смерть. Для этого не нужны были ни похоронные песни, ни обряды, ему достаточно было увидеть это бедное белье, упавшее с веревки. Вот это та горизонтальная модель мира и горизонтальное исследование человека, которое мне очень важно.

Это человек, как он есть, а человека, который вертикальный, я не знаю. Человек не очень меняется на самом деле. Я как-то в Греции подумала о том, что на протяжении тысячелетий человек не очень-то изменился, а изменились вертикали по отношению к нему. Изменился наш взгляд на него. Он так же любит, так же мусорит, так же ненавидит соседа, так же ворует, так же обнимает и все-все так же. Но именно культура придает ему некий другой ракурс. Любому веку, любому историческому периоду. А человек он тот же, какой и был. Очень интересно сделать исследование, что происходит с человеком на протяжении тысячелетия. С одним каким-то маленьким человеком, дадим ему возможность прожить это тысячелетие. Допустим, зовут его Йося, дядя Йося,