От Адьютанта до егο Превосходительства - Владимирова Елена Викторовна

Как-то я встретил его и в жизни. Было это в знаменитом ресторане ВТО. Мы получили стипендию и зашли туда пообедать. Тогда студенты могли себе это позволить. Заняли столик, вдруг видим: появляется Вертинский. Сел один за столик около окна. Тут же к нему подошел официант. Через несколько минут он принес яйцо, рюмку коньяку и икру. Александр Николаевич срезал верхушку яйца ножом, вынул желток, положил вместо него икру, выпил рюмку и закусил этим яйцом. Через несколько минут официант снова принес тот же набор. И Вертинский вновь повторил всю процедуру. Мы смотрели затаив дыхание на этот красивый спектакль.

И надо же так случиться, что через несколько лет мне вновь, хоть и косвенно, удалось соприкоснуться с Вертинским. Став уже достаточно популярным, я часто ездил с концертами по стране. В театре у нас был администратор Длугач. Как-то мы поехали с ним на концерт. У меня с собой довольно-таки тяжелый чемоданчик с пленками. Длугач его у меня отобрал, сказав: «Ты гастролер. Ты не должен сам нести чемодан». Потом я узнал, что он был администратором у Вертинского. Мне работать с таким администратором казалось очень лестным.

Но я отвлекся… Сколько себя помню, артистом я мечтал быть всегда. И учителя относились ко мне как к будущему артисту. Лет пятнадцать назад я встретил свою классную руководительницу — Елизавету Ивановну, и она сказала: «Я знала, что ты будешь артистом». Ее муж служил главным хирургом Забайкальского военного округа. И перед самым моим отъездом в Москву оперировал мне довольно большой жировик на лице. Операция, конечно, несложная, но он сделал ее мастерски, стараясь специально сделать разрез так, чтобы морщины легли правильно.

Я всегда участвовал в художественной самодеятельности и в школе, и в Доме пионеров. По-моему, я занимался во всех кружках, какие только были, — и рисовал, и пел, и танцевал, и в кукольном занимался. Потом появился в Доме пионеров драматический кружок, им руководили актеры местного театра Агафонов и Яковлев. Я перешел туда и забыл обо всем остальном. Играл самые разные роли. В «Молодой гвардии», например, мне дали роль Стаховича и какого-то фашиста. В пьесе Сергея Михалкова «Снежок» играл учителя Теккера, который бил по рукам детей. Потом новый руководитель поставил с нами «Бежин луг». В нем было занято пять мальчишек, среди них и я. Постановка имела успех, а мне даже подарили книгу об Иване Грозном. Это моя первая награда за драматическое искусство. Ежегодно в Клубе железнодорожников и в Доме офицеров проходил смотр художественной самодеятельности. Ломились так, как теперь на Пугачеву. Все школы соревновались. Для города это было не просто событие, а праздник. Когда я учился уже в классе девятом, в наш город приехал выступать Борис Андреев. В один из дней он зашел в наш Дом пионеров и посмотрел наш спектакль, мы сфотографировались вместе, и он сказал обо мне: «Этому мальчику я посоветовал бы дальше заниматься». Через много лет я напомнил ему об этом случае.

Уже в десятом классе я точно знал, что хочу учиться только в Щепкинском училище. Почему именно там? Лет в четырнадцать в нашем кинотеатре «Пионер», куда я ходил постоянно, увидел документальный фильм «Малый театр и его мастера», снятый к стодвадцатипятилетию Малого театра. Я ходил на него снова и снова, смотрел его дикое количество раз. Там играли любимые и известные по кино актеры: Ильинский, Царев, Жаров, Бабочкин, Рыжова, Турчанинова, Яблочкина, Владиславский, Шатрова, Дикий. От этого созвездия кружилась голова. Потрясенный, я мечтал только об этом театре. Мама мое решение не одобряла — она мечтала, чтобы я стал хирургом, может быть потому, что я умел очень ловко вынимать занозы. Отец же меня поддержал. После школы я отправил все документы, даже не оставив копий, в Москву, в Щепкинское училище. И они не затерялись.

Наверное, это судьба.

Наконец вместе с отцом я отправился в Москву. У отца бесплатный железнодорожный билет, а я, как сын, мог ехать вместе с ним. Денег в семье вечно не хватало, и бесплатная дорога для нас имела большое значение. Поезд из Читы до Москвы шел восемь суток…

В Москву я приехал практически впервые. До этого видел столицу лишь мельком, когда мальчишкой ехал в Новый Афон. Вещей у нас с отцом — один чемоданчик на двоих. В нем рубашка, носки, смена белья — вот и все.

Москва меня оглушила. Такого количества людей и машин я никогда не видел. Машины, ко всему еще, беспрерывно гудели. Я страшно боялся потеряться. Сжатые людьми в жуткой толчее, мы с отцом тащили свой жалкий чемодан по сумрачному тоннелю. Особенно доставалось от владельцев мягких тюков, те везли с собой матрасы и подушки, закатанные, стянутые ремнями с деревянными ручками. Эти ремни в пятидесятые годы при поездках считались вещью незаменимой — матрасы и постельное белье выдавались разве что в купейных вагонах, да и у хозяев для гостей могло не найтись матраса. Так и перемещались по стране толпы с мягкими тюками — полосатыми, белыми, затянутыми в парусиновые чехлы с пуговками.

Мы с отцом все время ходили вместе, держась друг за друга. Отец, куда бы пи пришли, в первую очередь почему-то интересовался, где туалет.

Остановились мы у читинских знакомых в Монино, это полтора часа езды до Москвы. Я сдавал экзамены, а отец ждал меня в скверике у Большого театра.

Конкурс жуткий. Документы подавали тысяч пять — семь, а принимали человек двадцать пять.

И сейчас конкурс тоже большой. Училище занимало только верхний этаж, внизу находилась Мосэстрада. Помещение маленькое, и нас заводили «по десяткам». Как-то случилось, что в моей «десятке» оказались и Роман Филиппов, и Леша Эйбоженко, и Виктор Борцов. Все вчетвером мы потом пришли в Малый театр. Но это потом. А пока я прошел два тура, и тут отец мне сообщил, что его обворовали. У него пропали и документы, и деньги — в общем, все. Чудом он встретил знакомого читинца, и тот подтвердил его личность. В результате отцу выписали обратный билет. Он мне сказал: «Надо уезжать. Ты иди к Пашенной (именно она набирала курс) и скажи, если она тебя берет, пусть берет, а если нет, то мы уезжаем».

Я пришел в училище. На мое счастье, Вера Николаевна оказалась там. Я попросил секретаря, чтобы ее вызвали. Она вышла и спрашивает: «Что тебе, деточка?» Я ей все рассказал и добавил, как меня научил отец: «Если берете, то берите, а если нет, я уеду в Читу». Она задумалась. Сейчас, когда сам вынужден принимать подобные решения, я ее понимаю. Ведь стоит ошибиться, и окажется, что силы твои потрачены впустую и молодого человека ты сбил с толку — он занял чужое место. Но все-таки Вера Николаевна сказала: «Оставайся». Отец уехал. Мы с ним купили два килограмма сухарей. Килограмм он оставил мне, а килограмм взял с собой в дорогу. Поезд до Читы шел неделю. Так он всю неделю и ел эти сухари. А пока доехал до дому, я уже стал студентом.

На вступительных экзаменах я читал Маяковского, Горького. Приемная комиссия улыбалась. Мне стало не по себе. Теперь-то я понимаю, что их забавляло несоответствие моего репертуара и моей внешности. Я и сейчас-то не отличаюсь мощным телосложением, а тогда меня попросту не было — тощенький, да еще со шрамом на лице из-за вырезанного жировика. Когда же я стал читать монолог Нила из «Мещан», раздался гомерический хохот. Вера Николаевна просто падала под стол. Я обиделся и замолчал. Она внимательно на меня посмотрела, спросила, откуда я. Ответил, что из Читы. Тогда она говорит: «Там же лагерей много. Что у тебя с лицом?» Я объяснил про жировик. Она говорит: «Ну ладно, читай!»

Репертуар у меня был будь здоров. Сплошь патриотические поэты: Маяковский, Симонов, Твардовский. Твардовского я читаю и по сегодняшний день, и его всегда очень хорошо слушают. Я ценю патриотизм и сейчас. Мы стали стыдиться этого слова, а я убежден, что патриотизм должен быть у каждого, иначе мы можем прийти к катастрофе. Об этом сейчас неприлично говорить, по любовь к родине, любовь к семье, к ближнему необходимо воспитывать. Дикие племена в Африке тоже любят свои пальмы, свои лианы, своих диких обезьян. А у нас почему-то стесняются признаваться в любви к своей родине. Я этого стесняться не хочу. Уже сорок пять лет живу в Москве, а до сих пор Новый год встречаю вначале по читинскому времени, в шесть вечера, а потом уж по московскому.