Николай Гацунаев - Экспресс «Надежда»

— Хотите сказать, человеку присуще непостоянство? — усмехнулся венгр.

— Нет вещества, которому по природе подобает быть вечным — Выражение лица Джордано оставалось невозмутимым. Смеялись только глаза. — Исключение составляет субстанция, именуемая материей. Но и ей подобает быть в вечном изменении.

«Ну вот и славно, — облегченно вздохнул Иван. — Вот и прекрасно». Он уже не вникал в то, о чем они говорят. Он слышал их голоса, видел оживленные лица: то серьезные, то смеющиеся, и уже одно это успокаивало его и радовало.

— Коперник ставит Солнце в центр мироздания, — продолжал Миклош. Иван для него перестал существовать. — Вы это отрицаете. Но тогда где, по-вашему, центр Вселенной?

— Нигде. — Ноланец достал четки, положил на стол рядом со своим прибором. — У Вселенной нет и пе может быть центра. Она едина и бесконечна. И наше Солнце всего лишь одна из необозримого множества звезд.

Официант принес завтрак, но спорщики этого даже пе заметили. Иван ковырялся ложкой в каше, беззвучно мурлыча «Катюшу».

— …Смерть? — Бруно прикусил нижнюю губу, упрямо качнул головой. — Ее нет. Никакая вещь не уничтожается и не теряет бытия, но лишь случайную, внешнюю, материальную форму. Человек, увлеченный величием своего дела, не чувствует ужаса смерти. Он способен все обращать в благо. Даже плен использовать как плод большой свободы. Даже поражение превращать в победу.

«Ай да Ноланец! — восхитился Иван. — Такого ничем не согнешь».

В зале стало многолюднее. Зажглись люстры. Негромко заструилась скрипичная мелодия. Гурман-ассириец сосредоточенно обгладывал бараний бок. Ивану вдруг вспомнились стихи, которые читал Курбатов. Как давно это было! Тысячу лет назад. Стихи о Ноланце. Иван отодвинул в сторону тарелку с овсянкой. Зажмурился, вспоминая.

«И маленький тревожный человек…»

— Ослы от схоластики и теологии утверждают, будто моя философия унижает человека, — чуть хрипловатый голос Ноланца дрожал от негодования. — Жалкие глупцы! Я раскрыл людям величие Вселенной, безбрежные миры космоса! Возвысил человека.

«… С блестящим взглядом, ярким и холодным…»

— Освободил его дух и разум из темниц богословских догм!

«…Идет в огонь…»

— Уже ради одного этого стоило жить и бороться!

— Вы правы, синьор Джордано, — мягко произнес Миклош.

— Мне твердят: «Смирись, жалкий раб! Отрекись, раскайся, моли о помиловании!» Отречься от истины? Никогда! Этого они от меня не дождутся!

На некоторое время за столом воцарилось молчание. Иван открыл глаза и удивленно заморгал: Миклош улыбался! Улыбка, даже такая, как у Миклоша, — болезненно-грустная и робкая — все равно воспринималась как кощунство после всего, что только что говорил Джордано.

— Чему вы улыбаетесь? — по-русски, чтобы не понял итальянец, негромко спросил Иван.

— Разве? — Радноти низко опустил голову и зябко передернул плечами.

— Что с вами? — всполошился Джордано. — Сердце?

— Так, пустяки. — Миклош выпрямился. — Мы тут не очень-то откровенничаем между собой, синьор Джордано. И вы, конечно, обратили внимание. По-моему, пора внести ясность. Как вы считаете, Иштван?

— To know who is who, — кивнул Иван, — just time[17].

— Мы с Иштваном попали сюда из двадцатого века.

Итальянец сложил губы трубочкой, чуть слышно присвистнул.

— Впрочем, я примерно так и предполагал.

— Но дело даже не в этом. Дело в том… Ну, вы уже поняли, при каких обстоятельствах попадают на экспресс «Надежда»?

— С порога вечности, — улыбнулся Джордано.

— Вот именно. — Трудно было сказать, чего больше в ответной улыбке Миклоша — юмора или тоски. — Я поэт, синьор Джордано. И, наверное, лучше скажу стихами:

… И подозренья осторожный взор меня казнит; он правильно заметил: поэт, я годен только на костер за то, что правды я свидетель, за то, что знаю, зелен стебелек, бел снег и красен мак, и кровь красна струится, и буду я убит за то, что не жесток, и потому, что сам я не убийца.

Радноти вздохнул и, протянув руку через стол, опустил ладонь на запястье Джордано.

— Вы философ и лучше разбираетесь в этих делах. Но факт остается фактом: через триста с лишним лет после вас ситуация повторилась — костры, виселицы, пытки… Разве что палачи одеты в мундиры да инквизиция называется по-другому.

— Как? — хрипло спросил Джордано.

— Фашизм.

— Фашизм… — повторил итальянец. — Какое мерзкое слово. Есть в нем что-то змеиное.

«Знал бы ты, где родилась эта змеиная мерзость!» — подумал Иван и вдруг ощутил, как из темных глубин подсознания вздымается неукротимая волна ненависти. «Остановись, — приказал он себе. — При чем тут Джордано? Итальянец? Ну и что из того? В шестнадцатом веке его сожгли инквизиторы. Сегодня — сгноили бы чернорубашечники».

— Райшом хорш![18] — прозвучало над самым ухом. Иван вздрогнул и оглянулся: меднолице улыбаясь, возле соседнего кресла стоял Казбек. — Опоздал, да?

— Испугал, — поправил Иван.

— Такого испугаешь! — Казбек с уважением оглядел Зарудного.

— Садись, — пускаться в объяснения не было ни малейшего желания. — Сейчас официант подойдет.

Казбек поздоровался со всеми за руку и только потом занял место рядом с итальянцем. Тот рассеянно подвинул к себе тарелку с кашей, думая о чем-то своем, и выражение лица у него было странное: сосредоточенное и растерянное одновременно.

— Синьор Джордано! — решился Иван. Итальянец медленно поднял глаза. — Можно, я вам тоже стихи прочту?

— Стихи? — удивился Миклош. — Неужели свои?

— Бунинские. Про вас, синьор Джордано. А вы переведите, Миклош, ладно?

— Постараюсь, — кивнул венгр.

Память не подвела. И Миклош постарался на славу. Итальянец долго молчал, глядя в одну точку. Потом все так же молча и крепко пожал руки Ивану и Миклошу. По впалой щеке медленно скатилась слеза.

«Ну вот, — огорченно упрекнул себя Иван. — Хотел человеку приятное сделать, а получилось…»

— Graci![19]…— Джордано переборол волнение и улыбнулся. — Вы оба не представляете себе, как много для меня сделали. Теперь…

— Синьор Джордано, — Иван инстинктивно почувствовал опасность и ринулся наперерез. — Давно хотел вас спросить…

— Да, Джованни? — Ноланец был явно удивлен, но недовольства не высказывал. — Спрашивайте.

— Почему на вас эта одежда? — брякнул Иван первое, что пришло в голову.

— Одежда? — Джордано недоуменно оглядел себя и понимающе усмехнулся. — Видите ли, Джованни, я довольно долго гостил у синьоров церковников. Мой туалет порядком истрепался. А взамен святая инквизиция смогла предложить только рясу, да и то с чужого плеча. Знали бы вы, как долго пришлось ее отстирывать. Впрочем, ничего удивительного тут нет: ослы никогда не отличались чистоплотностью.

— А меня обокрали! — вдруг сообщил Казбек.

Обокрали? — переспросил Миклош. — Что вы имеете в виду?

— Патрон детонита умыкнули. Кусок бикфордова шнура. Коробок с запалами.

— Как умыкнули? — Иван не верил своим ушам. Чего-чего, а краж в экспрессе не наблюдалось. — Когда? Где?

— Шут его знает! Вечером куртку в шкаф повесил, утром беру — легкая. В карманы сунулся — пусто. Спички и те увели.

тревожно заколотилось в сознании.

— Да чего тут удивляться, — продолжал Казбек. — Двери без запоров: входи, кому не лень.

— И кому здесь детонит нужен? — в голосе осетина звучали тревога и недоумение. — Не дай бог, еще запалит сдуру.

— Тебе-то какая печаль? — Иван отправил ковбоев ка все четыре стороны.

— Мне? — Казбек обвел ресторан взглядом. — Жалко, такая красота пропадет.

— Тебе что — нравится тут?

— Конечно, нравится. Кормят, ухаживают. Пахать не надо. Хочешь — в ресторан иди, хочешь — в кино, хочешь — на пляж… Девчонки классные. — Он вдруг игриво подмигнул. «Кому это он?» — Зарудный недоуменно оглянулся. Блондинка за соседним столом отчаянно строила глазки.

Им вдруг овладело странное чувство отчужденности. Миклош говорил о чем-то с Джордано. Казбек со вкусом и знанием дела заказывал официанту завтрак. Минуту назад все трое были близки ему, понятны и дороги и вдруг отодвинулись куда-то, и он уже не участник развертывающегося на сцене спектакля, а всего лишь нейтральный зритель.

«Чепуха какая-то!» — Иван отодвинул тарелку и встал. Медленно, как бы преодолевая непомерную тяжесть, Радноти поднял на него глаза.

— Уходишь?

Ни вопрос, ни тол, которым он был задан, ни даже непривычное обращение на «ты», а выражение глаз Миклоша заставило Ивана зажмуриться и изо всех сил стиснуть зубы. Какой там к дьяволу нейтральный зритель, если сердце захлебывается болью и нет сил открыть глаза!