Ада Рыбачук - Остров Колгуев

Мы вернулись в поселок.

В поселке нас ждала телеграмма: «Защита 24 июня. В случае неявки к защите…»

Попробуй явись.

Иссякают запасы продуктов, в письмах не остается ни одного не запомнившегося еще слова.

И когда ждать, кажется, становится уже невозможно, приходит пароход. Хочешь — и, ступив на его борт, ты уже на Большой земле.

Первый пароход пришел двадцатого июля. На месяц позднее защиты дипломов.

В Киеве жарко, в институте каникулы.

На берегах острова гнутся на ветру травы, блестят на солнце белые меховые цветочки — кажется, что выпал снег. А внизу плещется море, бессчетное количество раз в день меняя свой уровень и свой цвет.

Мы решаем остаться на острове до последнего парохода.

Упаковка холстов, вообще всех наших работ — трудное дело. Мы снова решаем сложные задачи: как свернуть сырые еще холсты, как вынести их из дома, как угадать, что дождя не будет, чтобы удобно, без тесноты упаковать их на улице.

Даем «прощальный ужин», и снова Уэско, приникнув лбом ко лбу мужа Нидане, рассказывает ему, «кто чей брат» (муж Нидане и сама Нидане не очень далекие родственники Уэско); потом он речитативом рассказывает, как мы, приехав первый раз, два лета назад, к нему, Уэско, в чум, носили воду из озера и пилили дрова, как еще раньше мы встретились с ним на «Юшаре»… Судя по всему, мы зачислены в родословную острова. Нидане снова в лицах рассказывает содержание картин, которые стоят уже в больших ящиках на причале.

— Письмо писать будес?

— Конечно, будем.

— Про все написес, ладно?

Последнюю ночь мы проводим у Нидане — ее дом ближе к причалу. Спим на белых шкурах, разостланных на полу. Спим ли? Прислушиваемся к порывам ветра. Думаем об институте. Об острове.

«Я пил вашу воду и ел ваш хлеб»… Эти люди живут на окраине огромной страны, и не всегда слушают радио, и совсем не посещают международных выставок. Но мне кажется, что, узнав, как они живут, и поняв их, я узнаю через это и нечто большее и более важное.

Потом, много позже, у нас часто спрашивали: но почему именно эти люди так интересуют, почему именно к ним едем? Это всем обязательно — узнать, как они живут?

Не обязательно. Это уже индивидуальное. Как любовь.

На рассвете мы все стоим в конторе фактории. С пароходом еще почему-то не связывались — не могут поймать. Когда с полным рассветом расходится туман, видно, что пароход на рейде.

Вода большая — бот приводят к причалу. Сильная волна швыряет его: натягивается причальный канат. Наши тяжелые, по двести килограммов, ящики поднимают на руках и, когда волна, вновь швырнув, прижимает бот к причалу, их на руках принимают на боте.

Неловко брошенные, летят между бортом и причалом и с треском раздавливаются бочки с мясом. Волна сильно швыряет бот в море. Причал нехотя, с треском, медленно ползет за ботом — в море.

— Руби конец! — Несколько рук с утолщенными суставами столкнулись ножами на толстом мокром витке.

На корабле из-за шторма неисправны обе динамо-машины — одна совсем, другая работает с перебоями.

— Как пираты идем, «летучие мыши» к борту иногда подносим. Зашли за вами. Если бы не ваши дипломы, прошли бы мимо. Ну, живее, мы вас с ночи ждем — не могли почему-то связаться.

Капитан Жуков все тот же.

И уже с бота:

— Письмо писать будес?..

И снова: пассажирские пароходы не ходят туда, куда нам нужно попасть.

Но ходят же пароходы вообще! Они берут геологов с собаками, работников полярных станций и полярных аэропортов с семьями и козой в ящике. Иногда даже артистов. Нам надо попасть на такой пароход.

Мы делаем остановку в Москве и ходим по разным учреждениям, чтобы запастись бумагами, в которых должны быть слова: «Просим всячески содействовать…»

Сегодня суббота, а в понедельник надо ехать в Архангельск, потому что груз наш пятнадцать ящиков с красками, бумагой, рулонами грунтованного холста, линолеумом и типографским станком для печатания эстампов — уже, вероятно, прибыл в Архангельск, да и в море вот-вот появятся приплывшие с океана льды. Надо торопиться.

Перебираем в уме, кто же может нам помочь: Арктическое пароходство, Министерство морского флота… Наконец мы оказываемся в Главсевморпути.

Конец субботнего рабочего дня нам запомнится.

Мы попадаем к начальнику канцелярии, который завтра утром вылетает «принимать» какие-то дальневосточные порты.

На столе у него звонят одновременно три или четыре телефона, он отвечает, схватывая по две трубки сразу, и в это же время еще что-то диктует секретарше — стук машинки сливается с телефонными трелями.

Мы как нельзя более некстати (и главное, кто мы такие?), но мы не уйдем. Я ему сразу говорю, что мы не уйдем, что больше нам идти все равно уже некуда и мы вот так и будем сидеть у него, потому что именно от него теперь зависит наша дальнейшая судьба, и жизнь, и главное — я пытаюсь ему втолковать — наша работа.

Он снова говорит по телефону, а мы рассматриваем огромную карту, где написаны такие заманчивые слова: «Карское море, море Лаптевых, Таймыр и — меньшими буквами — Хоседа-Хард, о. Вайгач, пролив Маточкин Шар…» Нет, я не уйду. Я говорю еще раз, что все равно не уйду, и привожу начальника канцелярии в ярость:

— Ну, а что вы там жрать будете? Мясо сырое — будете?

Мы сразу успокаиваемся. Мы даже смеемся: он просто не знает, с кем имеет дело. Тоже нашел чем удивить.

— Ладно, пошли.

И мы пошли, мы побежали по коридору все трое: начальник канцелярии впереди, а мы за ним — к адмиралу.

Очень красивый и спокойный, с мягкими белыми руками, адмирал подвел нас к карте:

— Вот сюда идет пароход. Во вторник, с грузом. Последний в эту навигацию. Хотите?

Крохотная точка на карте. Восточное побережье Карского моря. В этой точке и кончается Карское море. Кара. Байдарацкая губа.

Мы кричим в один голос:

— Давайте!

Адмирал морщится — очевидно, необязательно так громко — и очень спокойно, тихо, очень мягким голосом говорит:

— Сырое мясо есть будете?

Смеемся уже втроем — мы и начальник канцелярии.

Через полчаса у нас уже масса бумаг — в порты, метеостанции, в Арктическое пароходство, к капитану судна «Бежецк» и к товарищу Грисюку.

Бумаги подписаны: «Страхов, начальник канцелярии Главсевморпути; Бурханов, адмирал».

Прикинув в уме вес наших ящиков — эти ящики, пожалуй, не так-то легко украсть, — мы оставляем их на причале у железнодорожного вокзала и бросаемся искать «Бежецк», капитана, катер, Арктическое пароходство и товарища Грисюка.

«Бежецк» очаровал меня сразу: большой, серьезный, черный; стучат работающие лебедки. Трюмы уже полны, и теперь прямо на палубу складывают двери и окна, новенькие желтые двери и окна; привязывают. Укрывают брезентом и снова привязывают. Потом сверху моторные шлюпки — и тоже привязывают.

Нельзя сказать, чтоб команда была счастлива оттого, что в этот момент появляемся еще и мы со своими ящиками, которые тоже нужно поднимать с катера лебедкой, укрывать брезентом и тоже привязывать.

Нас никто не встречал в Архангельске. Не перевозил «мотором» наши ящики. Перед самым отъездом из Киева нам пришла телеграмма, что Косцов, наш Сашка Косцов, утонул в Кузнечихе. Мотор «забарахлил», волной от проходившего тяжело груженного парохода опрокинуло лодку. Сашка не выплыл — Сашка, прекрасно управлявший мотором и такой же прекрасный пловец. В мирной, всегда спокойной Кузнечихе. Не только радости, но уже и потери привязывают нас к этой земле.

Вместе с моряками машем остающимся на причале женщинам, машем Архангельску.

Через три часа о нос «Бежецка» с хорошо знакомым шумом разбиваются невидимые в темноте волны Белого моря.

Утром их сменяют зеленые, с лиловатой пеной волны Баренцева.

Солнце неожиданно, как всегда на море, прорвавшись через туман, светит в темно-красные берега; на одном из них виднеется крохотная избушка, еще одна, еще какие-то строения. Мы проходим мимо. Меня не оставляет ощущение, что вот прошла мимо какая-то земля, на ней живут люди, а я на этих берегах, может, никогда не побываю, не узнаю живущих в этих избушках людей, людей, которые строили их, чтобы жить у стыка холодных морей, и мне кажется, что на этих берегах осталось что-то очень для меня важное, очень мое… Как часто вынуждены мы пройти мимо таких берегов, чтобы хватило времени дойти…

Миновав пролив между островами Вайгач и Новая Земля, «Бежецк» уже в Карском море.

Мокрые ступеньки раскачивающегося трапа выскальзывают из-под нерпичьих пимов, с глухим звуком, отдающимся где-то внутри корабля, ударяются о мокрый черный борт — это мы, наконец, спускаемся в шлюпку. Отчаливаем. «Бежецк» делается чужим, все мысли — к берегу, о береге. Со шлюпки он даже и голубой полосой не виден; а море не успокаивается, и через некоторое время мы уже мокрые.