Ада Рыбачук - Остров Колгуев

Вчера вечером я спросила у старика:

— У вас все новое?..

— Так мы вчера в магазин ходили…

А Нядма выдал:

— Это Тобси вчера целый день все скоблил — гостей ведь ждал…

Через некоторое время до меня доходит, что гости — это мы.

Как в сказке, к приходу охотников убираю избушку. Вытряхиваю на снегу шкуры-постели, складываю в печку дрова, наполняю ведра и чайники снегом.

Вскипятив чайник и перелив кипяток в ведерко, иду писать этюд.

Собаки вышли из снежного своего дома и лежат на солнечном снегу.

Когда мужчины уезжают — кто к стаду, кто на охоту, — они могут не вернуться и через несколько суток. К их шапкам, к поясу с большой круглой, как солнце, медной пряжкой всегда привешены звякающие металлические украшения, оттягивающие и прижимающие шкуры одежд, чтобы их не подымал ветер.

Зашевелился ребенок — звякнули колокольчики, щелкнули копытца, пришитые к рукавам и капюшону, тонким звуком ответила связка пистонов; потянулась к нему женщина — звякнули на длинных красных шнурках медные треугольнички и солнца; сталкиваясь в ритме работы, звенят все время, пока она выделывает шкуру.

На моей шапке тоже пришиты тянущие ее книзу медяшки, на двух из них, круглых, — летящие гуси, ябто. Тишина чуть расступается вокруг избушки.

Скрип. Лыж или полозьев.

С сопки спускается старик, за ним Тобси.

Старик снимает лыжи, ставит их к углу сруба.

— Чай давать?

— Пусть девка работает еще…

И мне приходится идти за новым ведерком кипятка.

Вечерняя трапеза проходит так же неспешно и молчаливо, и только в конце ее все по очереди рассказывают о том, что видели в тундре, очень подробно: о следах ушканов, о следах возле капканов, об ореоле солнца, о направлении ветра — может, завтра вскроется море…

Сидят за простым некрашеным столом трое мужчин разного возраста, с одинаково обветренными лицами, говорят ровными негромкими голосами. И все это — их трапеза, их речи, их занятия вместе со звездами наступившей уже ночи, со снегами, зелеными от сияния, с притаившейся за ставнями тишиной — все вместе так торжественно и так просто, как труд людей, живущих на этой земле, как сама жизнь.

Весна все не шла, не шла — и вдруг прорвалась к морю.

Ошалевшие от птичьего лета и птичьих криков, от запаха ветра, ослепленные сиянием тающих снегов, люди, лишившись сна, бродят по поселку, уходят в тундру; присев на сырую вытаявшую кочку, касаются руками жестких, прошлогодних листьев морошки. Из труб, из чумов — невиданная картина — в разное время выползает дым.

На высоком берегу талинок побрльше, ярко-зеленый мох, и эти цветочки вытаяли, беленькие, похожие на меховые одуванчики.

На талинку приходят женщины из поселка. Ни о чем не говорят — просто смотрят на море, на льдины — льдины плывут и тают; смотрят на дрожащие контуры поднявшегося от воды Халеу-Нго.

До чего тепло — можно даже паницы снять…

Володя пишет картину «Праздник».

Прошло лето.

В трех отданных нам залах краеведческого музея обтягиваем стены грубым холстом. И красим заказанные щиты желтой и оранжевой, очень яркими красками.

Володя предложил работы, которые были на нашей первой выставке в Киеве, подарить городу Нарьян-Мару. Город и округ праздновали свое тридцатилетие.

И вот работы уже в Нарьян-Маре.

Нам помогают: холста не хватило, за ним послали катер в становища по Печоре: в каком-нибудь магазине да осталась же бортовка — забирайте всю! Гвозди, фанеру, стекло отдавали со строительства.

Редактор «Нарьяна-Вындер» Валентин Сергеевич Левчаткин, в прошлом москвич, и его сотрудники приходят после работы в редакции помочь нам, приносят яркие краски, помогают печатать пригласительные.

…Сейчас разрежут ленточку.

Пожалуй, эта выставка лучше, чем та, что была у нас в Киеве, — ее залы с крашеными полами заполняют люди в бахилах, в нерпичьих тобоках, люди в ватниках.

Среди них есть Хурк, Иде и Таули.

Это самые дорогие наши гости сегодня; когда музей уже закрылся, мы пошли ужинать, а после ужина… снова вернулись к экспозиции.

В полуосвещенных залах гулко звучит очередное:

— А помнишь?..

— А вот тут тогда весной стоял наш чум…

— А вот тут…

Нет, Таули, нет. Там не стоял твой чум, на этой сопке твоя старая мать не вязала силки для куропаток, не сидела у этого озера, спустившись к нему за водой и так и не наполнив ведра. И не здесь, Иде, ты тогда сказал мне, как всегда, не выговаривая шипящих:

— Сними сапку, послусай. Море открылось…

Точно таких мест вообще нет на острове, и этот портрет, в котором вы узнаете Таули, не писан с Таули… Но то, что вы сейчас говорите, все ваши «а помнишь?..» — это очень важно для нас.

В Киеве мы показывали работы своим друзьям. Увлеклись новой работой. И вдруг почувствовали необходимость еще раз увидеть землю, где прожили несколько лет. Вдохнуть запахи этой земли.

И опять наша мастерская выходит окнами на море. Над морем хохочут огромные белые чайки.

И опять мы перекладываем печь (не святые ведь горшки лепят), выдергиваем из стен гвозди, которые забивали все его сменявшиеся обитатели, шпаклюем и белим потолок, красим стены в серый, черный и желтый цвета, скоблим пол.

И снова ловим дрова в море, воюем со щелями и бегаем к Нидане поесть сырого мяса.

В нашей мастерской, кроме голубовато-серой, желтой и черной, есть еще одна стенка-экран, отделяющая пространство «грязной», скульптурной мастерской от «чистой», графической.

Стена эта долго оставалась белой. Потом — еще море не замерзло и приходили пароходы — мы сразу получили несколько писем. Среди конвертов был один, чем-то особенно привлекший наше внимание — то ли яркий он был, или марки на нем были особенные, а может, вынутое из него письмо было нам как-то особенно дорого, — чтобы всегда иметь этот конверт перед глазами, Володя приклеил его на стену.

Почта приходила еще несколько раз, потом ушел последний пароход, а вслед за ним солнце.

Потом почту острову сбросил самолет.

Конверты писем как-то сами собой располагались на стене — в красивом ритме, красивыми пятнами. Нам очень нравилось смотреть на эту стенку, разноцветные конверты, разноцветные марки.

Разные письма. Штампы разных городов Большой земли.

Эти конверты всегда перед нами. Напоминают о людях, написавших нам. И других, не писавших. Но когда-то пришедших нам на помощь. Чему-то научивших нас.

И еще острее всегдашний вопрос: что мы сделаем на этом берегу? Знакомом берегу…