Анар - Цейтнот

Как только он подумал об этом, новые сцены — «стоп-кадры» быстро-быстро замелькали в его воображении. Он должен вмешаться. Должен помочь. Пусть их трое, все равно! Он должен что-то сделать. Дол-жен! Дол-жен!! Надо закричать, поднять шум. Может, кто услышит? Очевидно, они вооружены. Ножи? Пистолеты? Возможно, и то и другое. Можно взять в руки камень.

«Подойду поближе, закричу диким голосом. Затем начну выкрикивать наобум имена, звать, будто рядом мои товарищи. Может, испугаются? А если нет? Тогда…»

Фуад неоднократно видел во сне свою смерть. Впрочем, не совсем так: не самою смерть. Последних, самых роковых секунд он не видел. За несколько мгновений до кончины просыпался. Но все, что происходило и говорилось до этого финального момента, он видел и слышал во сне не раз, со всеми деталями, во всех подробностях — четко, ясно, как наяву: место, лица, мотивы, угрозы и, наконец, орудие преступления. Во сне его почему-то всегда убивали ножом. Может, эти сны были своего рода предвестниками того, что должно было произойти впоследствии, а именно — этой ночью, являлись символами трагического события, таинственным образом предопределенного и спланированного где-то заранее? Вещие, пророческие сны? Сны-предчувствия?

Значит, все?! Его, Фуада, песенка спета? Конец? Катастрофа? Вот она — катастрофа! Что еще может помешать его завтрашней свадьбе? Вот она — катастрофа! Мелодрама. Но не после свадьбы, а до — накануне ночью. И не оба, только жених… Румийя становится вдовой: ведь официально она уже его жена; вот оно, свидетельство о браке, — в кармане его пиджака, и печать загса у каждого в паспорте. Немного поплачет Румийя. Потом утешится. Как в тот раз. Как в истории с Охотником. Охотника заменил он, Фуад. Теперь кто-нибудь заменит его. Найдется… Разумеется, родители не оставят Румийю в беде, позаботятся. Успокоят, утешат, развлекут, увезут куда-нибудь путешествовать. Затем выдадут замуж. Через три месяца, через шесть, через год. Интересно, в том ли ресторане будет свадьба? И в «России» три комнаты? И… «пусть музыканты не играют, как чушки»? А свадебное платье? Будет продано соседке (самой не пришлось надеть — не судьба!), или Румийя оставит платье себе — для будущей свадьбы?

Господи, какие странные мысли лезут иногда человеку в голову!

Голова и туловище приговоренного к смерти были уже засунуты в машину, только ноги оставались снаружи, он все еще сопротивлялся. Ноги словно приросли к тротуару, который был сейчас для человека как бы последней пядью его жизни. Трое парней никак не могли оторвать от земли эти упорствующие ноги, не могли захлопнуть дверцу машины.

«— Стойте! — закричал Фуад что было силы. — На помощь! Эй-й-й, на помощь! Человека убивают! Шовкю, Ахмед, Мамед! Сюда! Скорей! Скорей!

Бегом пересекая сквер, заметил камень, схватил его, подбежал к машине. Размахнулся, ударил камнем одного из парней сзади по голове. Тот отпустил руку приговоренного и, привалясь боком к заднему крылу „Москвича“, рухнул на колени. Фуад вцепился в освободившуюся руку несчастного, рванул на себя, стремясь вытащить туловище из проема дверцы… и в этот момент ощутил под лопаткой жуткий холод, затем чудовищную боль, его спина будто окаменела. Что-то произошло и с головой: мозг в черепной коробке словно мгновенно высох, сжался до размеров теннисного мяча и в следующую секунду взорвался, брызнул, потек через глаза, нос, уши. Фуад почувствовал, что ослеп, затем почувствовал, что он умирает, и после этого уже ничего не чувствовал…»

«Бильгейс-ханум утирала слезы кончиком черного головного платка и скорбно говорила Румийе, припавшей лицом к лицу покойника:

— Детка моя… несчастная… доченька… Кто же это проклял твою судьбу?.. Пусть и его дети обольются горькими слезами!.. Пусть захаркают кровью!.. Опять тебе не повезло… Опять счастье отвернулось от тебя… Родненькая моя…

Шовкю давал указание кому-то из родственников:

— Нужен лед. Жарко. Тело начнет разлагаться. — Затем, подозвав другого родственника, распорядился: — У меня в кабинете на столе лежит список приглашенных на свадьбу. Принеси. Может, кто еще не слышал о нашей беде, вечером придет в ресторан. Нехорошо, опозоримся. Позвони каждому. Ясно? Каждому! Объясни: мол, так и так, свадьба обернулась бедой. И в ресторан позвони, скажи, заплатим все, как положено, пусть не беспокоятся…»

«Фуада похоронили рядом с могилой его бабушки. Когда прибивали крышку гроба, перед тем как опустить гроб в могилу, Румийе сделалось плохо. Ей дали понюхать нашатырь, лицо окропили водой. Две женщины под руки повели ее к машине. Лицо Румийи опухло от слез. Она едва передвигала ноги, припадая телом к плечу то одной женщины, то другой.

Шовкю тоже взял в руки лопату, бросил в могилу немного земли…»

«Отец Фуада Курбан-киши умер от инфаркта. Мать Черкез-арвад не перенесла двойного горя и тоже вскоре скончалась…»

«Ровно через год и месяц, в июне, Румийя вышла замуж. За архитектора. Кооперативный дом к тому времени был построен. Молодые прямо со свадьбы поехали в свою новую квартиру. Спустя неделю отправились в свадебное путешествие. В конце августа, к виноградному сезону, вернулись в Баку, две недели жили на даче Шовкю, вдоволь поели винограда, инжира, накупались в море, позагорали на песке. В сентябре Шовкю устроил мужа Румийи на работу в систему Баксовета, на то самое место, на место Фуада.

Мужа Румийи звали…

Фуад не знал его имени…»

— Первиз, ты взял завтрак?

— Да, мама, взял.

— Сколько у тебя сегодня уроков, пять?

— Да, пять.

— Джейхун, а у тебя сколько? Три?

— Четыре, мама.

— Подождешь Первиза. В половине первого за вами заедет Касум, отвезет вас к Курбану.

— Это еще зачем? — спросил Первиз.

— Звонила Черкез. У него опять давление поднялось.

Разговор шел по-русски.

«Черкез? Курбан?»

Он не знал, что жена, разговаривая с детьми, называет свекровь и свекра по именам. Не «дедушка», не «бабушка», просто «Черкез», «Курбан». А как же она называет его родителей, когда обращается к кому-нибудь из них лично? Этого он не мог вспомнить, как ни старался. Кажется, Румийя вообще избегала называть их как-либо в личном общении. Разговаривая с мужем, когда речь заходила о его родителях, говорила: «твой отец», «твоя мать».

Утром, как обычно, Фуад проснулся, разбуженный голосами и шумом детей. Они и Румийя вставали на час раньше, чем он, — в семь. Румийя кормила сыновей, клала им в портфели завтраки; без пятнадцати восемь Касум отвозил ребят в школу и возвращался за Фуадом. Фуад вставал в восемь, брился, завтракал и без пятнадцати девять спускался вниз. Ровно за двенадцать минут Касум довозил его до работы.

Фуаду не нравилось, что сыновья ездят в школу на машине. Но так уж повелось. Когда семь лет назад Первиз пошел в первый класс, они побоялись отпускать его одного. Но тогда было удобно: Первиз учился во второй смене; Фуад ездил в перерыв домой (тогда шофером был не Касум — Хачик), обедал и, возвращаясь на работу, по дороге завозил Первиза в школу. С третьего класса мальчик начал ходить в школу самостоятельно. Но два года назад пришла школьная пора Джейхуна. Ему тоже повезло, он тоже занимался во вторую смену, и Фуад, возвращаясь на работу с обеденного перерыва (он работал уже на новом месте, шофером был уже Касум), подбрасывал младшего сына в школу, а заодно и старшего, как прежде. В этом году и Джейхуна и Первиза перевели в первую смену. Теперь Касуму приходится приезжать на час раньше.

Касум был своим человеком в доме. Когда-то он работал шофером у Шовкю. Румийя выросла у него на глазах. Когда Фуад перешел на работу в управление, именно Шовкю посоветовал ему взять шофером Касума. Потому-то Касум и не роптал, начиная свой рабочий день на час раньше. Надо сказать, Фуад относился к нему с должным уважением (опять же по совету Шовкю), отпускал с работы пораньше, не замечал несообразно растущих цифр на спидометре. Он знал, что Касум не хапуга, не рвач, хорошо смотрит за машиной, не похож на жуликоватых шоферов, растаскивающих машины по частям, заменяющих новые, неизношенные детали старыми.

«Если даже халтурит немного — пусть, на здоровье: у него большая семья», — рассуждал Фуад.

Касум был предельно обязательный и исполнительный: «Понял, слушаюсь, Фауд-гардаш,[2] ровно в половине восьмого буду у подъезда», «Румийя, доченька, твое слово — закон, ровно в половине второго буду в твоем распоряжении».

Однако, как бы там ни было, Фуаду не нравилось, что дети ездят в школу на его служебной машине. Прежде всего, на такие вещи плохо смотрят. Особенно в последнее время к этому стали слишком серьезно подходить, говорят: использование государственной машины в личных целях, и так далее. Шила в мешке не утаишь. Обязательно кто-нибудь куда-нибудь напишет, некрасиво получится. А что делать? Отводить детей самим? Кто будет отводить? Румийя? Исключено. Он, Фуад? У него в течение дня ни минуты, ни секунды свободной: от дел голова кругом идет. Сплошной цейтнот!