Виктор Аскоченский - Асмодей нашего времени

И долго бы еще мучиться Соломонидѣ Егоровнѣ нерѣшительностію объяснить мужу то, что немного попозже объяснилось бы само собою; и долго бы разгуливать по городу толкамъ и сплетнямъ, еслибъ неожиданное обстоятельство не ускорило всѣми ожидаемой развязки.

Въ одно, какъ говорится, прекрасное утро Онисиму Сергеевичу подали записку, въ которой онъ прочиталъ слѣдукющее: «Сегодня вечеромъ я буду у васъ. Вы должны принять меня непремѣнно, если дорожите вашимъ спокойствіемъ, спокойствіемъ всего вашего семейства и наконецъ репутаціей вашей дочери».

Которой дочери, – ни было сказано, а подписался Валеріанъ Пустовцевъ.

Сначала Онисимъ Сергеевичъ улыбнулся. Онъ еще разъ прочиталъ записку, – и вдругъ лице его подернулось страшной блѣдностью. Онъ схватилъ себя за голову и громко вскрикнулъ: "Боже мой, Боже мой! Неужьто это правда…?" Но сила мысли взяла верхъ надъ увлеченіемъ сердца. Оскорбленное чувство отца придало силу и энергію этому доброму и гибкому характеру. Оправившись отъ перваго впечатлѣнія, Онисимъ Сергеевичъ рѣшился скрыть отъ всѣхъ полученную имъ записку, и наединѣ встрѣтить ударъ, уже предугаданный его сердцемъ. Онъ секретно отдалъ одному изъ довѣренныхъ своихъ слугъ приказаніе немедленно и безъ особаго доклада провести прямо въ кабинетъ къ нему Пустовцева, какъ скоро онъ пожалуетъ. Сдѣлавъ такое распоряженіе, Онисимъ Сергеевичъ заперся въ своей половинѣ, не желая видѣться съ кѣмъ бы то ни было изъ своего семейства.

Чѣмъ болѣе сближалось къ вечеру, тѣмъ безпокойнѣе становился Онисимъ Сергеевичъ, съ каждымъ часомъ теряя силу преодолѣть непобѣдимое волненіе. Онъ хотѣлъ уже отдать приказъ отказать Пустовцеву, какъ вдругъ увидалъ передъ собой ожидаемаго гостя. Горѣвшая подъ колпакомъ карсельская лампа бросала сомнительный свѣтъ на лица двухъ собесѣдниковъ, изъ которыхъ одинъ – мрачный, блѣдный и сухой – остановился безмолвно посреди кабинета, а другой словно пригвожденъ былъ къ креслу, изъ котораго не имѣлъ силъ подняться для того даже, чтобъ встрѣтить и привѣтствовать гостя.

– Онисимъ Сергеевичъ, началъ Пустовцевъ, подойдя къ креслу, я не подаю вамъ руки, потому что чувствую себя недостойнымъ принять вашу. Насъ тутъ двое: одинъ изъ насъ долженъ быть судьею, а другой отвѣтчикомъ и подсудимымъ. Право перваго неотъемлемо принадлежитъ вамъ; вторымъ являюся я, не съ тѣмъ однакожъ, чтобъ оправдывать себя, а чтобъ обвинять нещадно.

Изъ дрожащихъ устъ Небѣды послышалось глухое стенаніе. Онъ закрылъ лицо руками и остался въ этомъ положеніи.

– Будьте хладнокровнѣй, Онисимъ Сергеевичъ, продолжалъ Пустовцевъ. Дѣло наше слишкомъ большой важности, чтобъ рѣшить его шумомъ и ни къ чему не ведущими восклицаніями. Привязанность къ вашей дочери увлекла меня далѣе границъ благоразумія. Буду откровененъ: сначала я видѣлъ въ ней только только ребенка, хорошенькую игрушку, которою мнѣ нравилось забавляться. Далѣе и далѣе я серьезно привязался къ ней, успѣлъ пробудить въ ней самой незнакомое ей чувство любви, и по своему трудился надъ образованіемъ ея ума и сердца. Не думайте, чтобъ я не видѣлъ бездны, открываемой мною подъ ногами вашей дочери; нѣтъ, я видѣлъ, хорошо видѣлъ, и при всемъ томъ смѣло велъ ее къ этой безднѣ съ чистымъ намѣреніемъ показать ей всю гибельность гибельнаго увлеченія: но я черезчуръ много довѣрялъ моимъ собственнымъ силамъ; я забылъ, что человѣку трудно устоять противъ очарованія, которому онъ самъ поддается въ гордой мысли дойти лишь до извѣстной точки – и ни шагу далѣе. Сначала, какъ видите, я увлекалъ, и потомъ меня увлекли дивныя совершенства вашей дочери.

– Батюшка, Валеріанъ Ильичъ! Дорѣзывайте меня проворнѣй!.. Что мнѣ въ вашихъ хитрыхъ словахъ? Я человѣкъ простой. Я вижу только, что вы меня обидѣли, обезчестили, убили….

– Повторяю, Онисимъ Сергеичъ, безъ восклицаній! Здѣсь стѣны слышатъ.

– Да что мнѣ стѣны! Я въ истошный голосъ закричу на весь городъ!..

– Удивительно, какъ много вы этимъ сдѣлаете, съ невозмутимымъ хладнокровіемъ сказалъ Пустовцевъ. Васъ же осмѣютъ; васъ же будутъ поносить, но главное репутація Marie на вѣки будетъ убита.

– Боже мой, Боже мой! воскликнулъ Небѣда, ломая руки. Наказалъ ты меня по грѣхамъ моимъ!

– Онисимъ Сергеичъ! Некогда теперь молиться; надо дѣло дѣлать. Иначе оно приметъ худой оборотъ.

Закинувъ голову на спинку кресла, Небѣда, казалось, думалъ о чемъ-то; по лицу его текли слезы тяжкой, мучительной грусти оскорбленнаго, обезчещеннаго отца.

– Слушайте, сказалъ глухо Пустовцевъ, наклонясь къ Небѣдѣ, я… обольстилъ… вашу Marie.

Онисимъ Сергеевичъ вздрогнулъ, какъ вздрагиваетъ уже измученная жертва подъ послѣднимъ ударомъ палача: но ни слова, ни даже звука не вырвалось изъ стиснутыхъ устъ его; только лицо побагровѣло.

Самъ Пустовцевъ испугался. Онъ торопливо бросился къ графину, и не нашедши стакана, намочилъ водою свой платокъ и проворно приложилъ его къ воспаленной головѣ Онисима Сергеича. Небѣда вздохнулъ всей грудью, и быстро выхвативъ изъ рукъ Пустовцева графинъ, сталъ прямо изъ него глотать воду.

– Дайте мнѣ лечь, сказалъ онъ потомъ слабымъ голосомъ, и облокотясь на руку Пустовцева, перешелъ на широкое канапе, и ринулся на него всемъ корпусомъ.

Въ эту минуту въ залѣ послышался страшный, пронзительный вопль, и что-то рухнуло на полъ. Пустовцевъ насторожилъ ухо; тамъ поднялась бѣготня. Черезъ минуту раздался другой вопль… Онисимъ Сергеемчъ глухо простоналъ и впалъ въ безчувствіе.

Не зная, что начать, Пустовцевъ бросился къ двери, ведущей въ залу; дверь была заперта. Сильной рукой рванулъ онъ ее, и обѣ половинки съ шумомъ разпахнулись. Что же увидѣлъ онъ?… На полу, съ разбитымъ до крови скуломъ, лежала безчувственная Marie, и только прерывистое дыханіе показывало присутствіе въ ней жизни. Бросивъ шляпу и оттолкнувъ прислугу, Пустовцевъ схватилъ на руки бѣдную дѣвушку и понесъ въ гостиную. Онъ бережно сложилъ свою ношу на мягкое канапе, и стоя на колѣняхъ, старался привести Marie въ чувство всемъ, что подавала ему растерявшаяся прислуга. Но старанія его не такъ были успѣшны, какъ старанія Елены, которая хлопотала около матери; Соломонида Егоровна поднялась, и опираясь на руку дочери, вошла въ гостиную. Видъ безчувственной Marie, окруженной попеченіями Пустовцева, едва не сдѣлался причиною вторичнаго обморока мадамъ Небѣды. Къ счастію, этого не послѣдовало, и Соломонида Егоровна сама начала отдавать приказанія, нужныя въ такомъ случаѣ.

– Идите, сказалъ Пустовцевъ Соломонидѣ Егоровнѣ, къ Онисиму Сергеевичу, но старайтесь быть какъ можно покойнѣе, – иначе, все погибло!

Испуганная, она забыла всю слабость, оставшуюся отъ обморока, и поспѣшно пошла въ кабинетъ мужа, оставивъ Marie попеченіямъ Пустовцева и Елены. Дыханіе Marie становилось ровнѣе.

– Елена Онисимовна, сказалъ Пустовцевъ по французски, прикажите прислугѣ выдти вонъ. Мы должны остаться одни прошу васъ!

Елена сдѣлала знакъ, и прислуга медленно и осторожно вышла изъ гостиной.

– Затворите плотнѣе двери въ людскую и въ прихожую, продолжалъ Пустовцевъ.

Елена взглянула на него вопросительно.

– Затворите, говорю вамъ прошепталъ онъ нетерпѣливо.

Невольно повинуясь властному тону, Елена поспѣшила исполнить требованіе Пустовцева.

Между тѣмъ Marie начинала приходить въ себя. Она открыла глаза; но свѣтъ, ударившій прямо, заставилъ ее опять закрыть ихъ.

– Переставьте лампу на тотъ столъ! сказалъ Пустовцевъ Еленѣ, держа руку Marie.

Елена повиновалась.

– Кто здѣсь? слабо проговорила Marie.

– Я, Валеріанъ, другъ твой.

Несчастная дѣвушка взглянула испуганными очами, и порывисто поднявшись на диванѣ, судорожно вырвала руку изъ рукъ Пустовцева.

И Пустовцевъ….. Пустовцевъ… заплакалъ… Голова его упала на край дивана; глухія, но сильныя всхлипыванія колебали страдальческое ложе его жертвы…

Marie съ недовѣрчивостью и изумленіемъ глядѣла на Пустовцева, на этого гордаго, непреклоннаго человѣка. Онъ – всегда кощунственно смѣявшійся надъ всякимъ выраженіемъ внутренней боли человѣка, онъ – презрительно называвшій горькую слезу каплею пота, проступающаго изъ поръ глазныхъ; онъ – ни разу не погрустившій надъ горемъ человѣка, и всегда готовый гордо встрѣтить находящую бѣду, – онъ плачетъ!.. Съ какимъ-то дѣтскимъ любопытствомъ Marie протянула руку къ головѣ Пустовцева, и старалась приподнять ее, какбы желая увѣриться въ истинѣ скорби своего обольстителя и насладиться его слезами. Пустовцевъ схватилъ эту такъ знакомую ему руку, прижалъ ее къ пылающимъ устамъ своимъ обливая жгучими слезами. Грудь Marie волновалась сильнѣе предняго.