Чак Паланик - Удушие

Считается ли то, что я сказал насчёт любви к Пэйж враньём или признанием – не знаю. Но это была уловка. Просто чтобы свалить в кучу ещё больше всякого девчачьего говна. У людей нет души, и я абсолютно совершенно на полном серьёзе не собираюсь, блядь, плакать.

А глаза моей мамы по-прежнему закрыты, а грудь её наполняется и опустошается длинными, глубокими циклами.

Вдох. Выдох. Представьте, что большой вес давит на ваше тело, погружая вашу голову и руки глубже и глубже.

И она уже спит.

Пэйж встаёт с кресла и кивает головой в сторону двери, и я следую за ней в коридор.

Она осматривается и предлагает:

– Не хочешь пройтись в часовню?

Да как-то не в настроении.

– Поговорить, – поясняет.

Говорю – “ладно”. Иду с ней, добавляю:

– Спасибо за поддержку. В смысле, что соврала.

А Пэйж отзывается:

– Кто сказал, что я врала?

Тогда что, получается, она меня любит? Это невозможно.

– Ну, – говорит она. – Может, приврала чуточку. Ты мне нравишься. Местами.

Вдох. Потом выдох.

В часовне Пэйж прикрывает за нами дверь и предлагает:

– Попробуй, – берёт меня за руку и держит у своего плоского живота. – Я измерила температуру. Моё время уже прошло.

Со всем грузом, который уже набивается в моих кишках над кое-чем, отвечаю ей:

– Ну да? – говорю. – Знаешь, а я тебя мог бы заделать в этом плане.

Всё Таня со своими резиновыми жопными игрушками.

Пэйж оборачивается и медленно удаляется от меня прочь, и сообщает, всё ещё не оборачиваясь:

– Не знаю, как с тобой всё это обсуждать.

Солнце падает сквозь окно с витражами, сквозь цельную стену сотен оттенков золотого. Крест из светлого дерева. Условности. Алтарь и перила причастия, всё на месте. Пэйж отправляется присесть на одну из лавок, – на церковную скамью, – и вздыхает. Одной рукой прихватывает верхушку планшетки, а другой поднимает несколько прицепленных на неё листочков, обнажая под ними что-то красное.

Дневник моей мамы.

Она вручает дневник мне и рассказывает:

– Можешь сам проверить факты. Вообще говоря, я даже советую тебе так поступить. Если это послужит твоему душевному покою.

Я беру тетрадку, а внутри по-прежнему бред. Ну допустим, итальянский бред.

А Пэйж продолжает:

– Единственный положительный момент – нет абсолютной уверенности в том, что генетический материал, который они использовали, был от действительной исторической личности.

Всё остальное подтверждается, говорит она. Даты, клиники, специалисты. Даже люди из церкви, с которыми она общалась, настаивали, что украденный материал, та ткань, которую культивировала клиника, был единственной достоверной крайней плотью. Она сказала – в Риме это разворошило громадное политическое осиное гнездо.

– Единственный другой положительный момент, – сообщает она. – Я никому не рассказывала, кто ты такой.

“Господи Иисусе” – говорю.

– Нет, я имею в виду – кем ты стал, – поясняет она.

А я говорю:

– Да нет же, я просто выругался.

Чувствую себя так, словно только что мне вернули плохие результаты по биопсии. Спрашиваю:

– Так что оно всё должно значить?

Пэйж пожимает плечами.

– Когда думаешь об этом – ничего, – отвечает она. Кивает на дневник в моих руках и продолжает. – Если не хочешь разрушить себе жизнь – советую тебе сжечь его.

Спрашиваю – как оно повлияет на нас, на меня с ней.

– Мы не должны больше видеться, – отвечает она. – Если ты об этом.

Спрашиваю – она же не верит в этот отстой, а?

А Пэйж говорит:

– Я видела тебя с местными пациентами, и то, как все они обретают покой, как с тобой поговорят, – склоняется сидя, поставив локти на колени и уперев в ладони подбородок, и продолжает. – Просто не могу принять вероятность, что твоя мать права. Не могли же все в Италии, с кем я говорила, оказаться не в своём уме. В смысле, а что если ты и правда прекрасный неземной Божий сын?

Благословенное и безукоризненное олицетворение Господа во плоти.

Желчь взбирается с места моей блокады, и в моём рту привкус кислоты.

“Токсикоз беременных” – неподходящий термин, но это первое, что приходит на ум.

– Так ты хочешь сказать, что спишь только с простыми смертными? – спрашиваю.

А Пэйж, склонившись вперёд, дарит мне взгляд жалости, точно такой же, какой отлично получается у девушки с конторки, подогнув подбородок и приподняв брови к линии волос, – и она говорит:

– Прости, что влезла. Обещаю – не расскажу ни одной живой душе.

А моя мама?

Пэйж вздыхает и пожимает плечами:

– Тут всё просто. Она не в своём уме. Ей никто не поверит.

Да нет, я имел в виду – она скоро умрёт?

– Наверное, – отвечает Пэйж. – Если не случится чудо.

Урсула останавливается, чтобы перевести дух, и поднимает на меня взгляд. Болтает в воздухе пальцами одной руки, другой рукой разминает запястье, и говорит:

– Если бы ты был маслобойкой, у нас ещё полчаса назад вышло бы масло.

Говорю – “прости”.

Она плюёт на руку, зажимает в кулаке мой поршень и замечает:

– Совсем на тебя не похоже.

А я уже и не прикидываюсь, будто знаю, что на меня похоже.

Ясное дело, это всего лишь очередной заторможенный денёк в 1734-м, поэтому мы лежим, завалившись на стог сена в конюшне. Я со скрещенными за головой руками, Урсула свилась около меня. Мы особо не шевелимся – иначе сено начнёт колоть нас сквозь одежду. Мы оба разглядываем стропила, деревянные перекладины и плетёную внутренность соломенной крыши. Пауки покачиваются, свисая на своих паутинках.

Урсула берётся дёргать, и спрашивает:

– Видел Дэнни по телевизору?

Когда?

– Вчера вечером.

По поводу?

Урсула мотает головой:

– Строит чего-то. Народ жалуется. Люди думают, что это какая-то церковь, а он не говорит какая.

Смешно и грустно то, как мы не можем ужиться с вещами, которые не в силах понять. То, как нам нужно дать всему наименования, объяснить всё и разобрать на части. Даже если оно стопудово необъяснимо. Даже Бога.

“Расщепить” – неподходящее слово, но это первое, что приходит на ум.

“Это не церковь”, – говорю. Отбрасываю галстук за плечо и вытаскиваю из штанов перед рубахи.

А Урсула возражает:

– По ящику считают, что церковь.

Кончиками пальцев одной руки продавливаю область вокруг своего пупка, вокруг пупочного рубчика, но из ручной пальпации ничего не следует. Простукиваю, выслушивая звуковые вариации, которые могут значить однородную массу, но из предварительной перкуссии тоже ничего не следует.

Большую мышцу заднего прохода, которая удерживает дерьмо внутри, врачи называют ректальным выступом, и если за этот выступ что-то затолкать – оно в жизни не выйдет без посторонней помощи. В неотложных отделениях больниц помощь такого типа называют извлечение колоректальных инородных тел.

Прошу Урсулу – не приложит ли она ухо к моему голому животу да скажет мне, если чего расслышит.

– Дэнни всегда был не слишком собранным, – замечает она и склоняется, прижимая своё тёплое ухо к моему пупку. Пупочному рубчику. Umbilicus, как назвал бы его врач.

Типичный пациент, являющийся с колоректальным инородным телом, это мужчина за сорок или за пятьдесят. Инородное тело почти всегда оказывается тем, что врачи называют самопомещённое.

А Урсула спрашивает:

– Что я должна услышать?

Положительные звуки кишечника.

– Бульканье, скрипы, стуки – всё подряд, – отвечаю. Всё, способное показать, что однажды у меня пойдёт процесс испражнения, а стул вовсе не набивается за какой-то преградой.

Такое клиническое явление, как случаи с колоректальными инородными телами, драматически растёт с каждым годом. Существуют отчёты об инородных телах, которые оставались на месте годами, не пробивая кишечник и не сказываясь серьёзно на здоровье. Даже если Урсула чего расслышит, вряд ли из этого что-то будет следовать. На самом деле, тут понадобится рентгенограмма брюшной полости и проктосигмоидоскопия.

Представьте, как вы лежите на лабораторном столе с подтянутыми к груди коленями, в так называемом “положении складного ножика”. Ягодицы ваши будут разведены и закреплены раздельно при помощи липкой ленты. Кто-то приложит периабдоминальную нагрузку, пока кто-то другой вставит пару хирургических щипцов с насадками, и постарается трансанально манипулировать и извлечь инородное тело. Понятно, всё это делается под местным наркозом. Понятно, никто не щёлкает снимков, но всё же.

Всё же. Речь-то идёт обо мне.

Представьте картинку стигмоидоскопа на телеэкране: яркий свет проталкивается вдоль напряжённого туннеля слизистой ткани, влажной и розовой, проталкивается сквозь сморщенную темноту, пока на экране не оказывается на всеобщее обозрение – дохлый хомяк.

См. также: Голова куклы Барби.

См. также: Красный резиновый жопный шарик.