Валерий Карышев - Современные тюрьмы. От авторитета до олигарха

Капитан бегло взглянул на досье Миши, и после непродолжительного шмона первохода подтолкнули к открывшейся двери камеры номер 168.

— Располагайся, теперь это твой дом, — коротко бросил корпусной; видимо, в его понимании это была шутка.

Спустя мгновение тяжелая металлическая дверь со встроенной «кормушкой» с противным лязгом закрылась за спиной Луконина. Миша невольно вздрогнул: гулкий лязг был подобен первому удару маятника, отсчитывающего первый день новой жизни.

Дыхание перехватило, пульс участился, и Луконин на секунду зажмурился — как человек, которому суждено прыгнуть в омут. Из глубины подсознания некстати выплыла кинематографическая картина: запуганные арестанты, кучка блатных со зверскими рожами и главпахан — эдакий Доцент из «Джентльменов удачи», который с леденящим душу криком «Пасть порву, моргалы выколю!» набрасывается на неопытного новичка.

Но все обошлось.

Темное помещение освещалось тусклыми желтыми лампочками, забранными в тонкие металлические решетки. Воздух казался спертым и тягучим; пахло давно не мытыми телами, нестираными носками, табачным и водочным перегаром — казалось, еще чуть-чуть, и запахи эти материализуются, заполнив собой все пространство «хаты».

Камера, внешне небольшая, выглядела заполненной до предела — на всех трехъярусных нарах-«шконках» лежали люди. Некоторые «шконки» были завешаны жиденькими одеялами, некоторые открыты, но белье, развешанное на веревках, крест-накрест протянутых между нарами, не позволяло определить, сколько же человек отдыхает наверху. Однако было понятно, что арестантов здесь много больше, чем положено, — не менее восьмидесяти.

В углу негромко бубнил телевизор — несколько обитателей «хаты», сгрудившись у экрана, следили за футбольным матчем. Двое сидели за столом, увлеченно играя в шахматы. Еще трое резались в самодельные карты-«стиры».

Казалось, никто не обратил на новичка никакого внимания.

Луконин простоял у двери минут пять. Он ожидал чего угодно: подставы, какой-нибудь замысловатой провокации — «подлянки», вроде тех, о которых рассказывал на «сборке» татуированный обладатель фиксы, но появление первохода вроде бы оставалось незамеченным. И от этого страх только усиливался.

Неожиданно с верхней «шконки» у окна поднялся паренек небольшого роста, в дорогом спортивном костюме и, словно нехотя подойдя к первоходу, спросил:

— Давно с воли?

— Больше недели, — ответил Луконин, внутренне готовясь к какой-нибудь изощренной подставе.

— Зовут-то как?

— Миша. А фамилия моя — Луконин.

— Московский?

— Ага, в Сокольниках живу.

— Поня-атно. Впервые на «хату» заехал? — заметив скованность новичка, собеседник неожиданно подмигнул ему. — Да ладно, не менжуйся. И так видно, что первоход. Давай, проходи. — Паренек кивнул в сторону ближней «шконки». — Видишь, у нас со спаньем напряженка, тут все в три смены спят. Покемарь тут пока, а завтра посмотрим, что и как.

Всю ночь Луконин не сомкнул глаз. «Прописка», о неизбежности которой он с таким ужасом думал на «сборке», отодвигалась до утра. Но хорошо это или плохо, первоход еще не знал.

В шесть утра в камере определилось слабое движение. Из-под «шконок» вылезли какие-то серые, грязные субъекты, не обращая на новичка внимания, они принялись за уборку «хаты». Как узнал Миша позже, это были «шныри», или уборщики; камерное местожительство под нарами именовалось почему-то «вокзалом».

В половине седьмого большинство обитателей «хаты» проснулось — правда, некоторые, занимавшие привилегированный угол, продолжали спать. Это были камерные авторитеты, и право занимать «шконку» единолично было их неотъемлемой привилегией.

В половине седьмого обострившееся за ночь обоняние различило слабый запах пригоревшего масла, и арестанты зашевелились — этот запах был предвестником скорого завтрака. И впрямь: к восьми утра на «хате» появился «баландер», кативший впереди себя небольшую тележку с огромными алюминиевыми кастрюлями и аккуратно разложенными буханками хлеба. Утренняя пайка представляла собой кашу из неизвестного ботанике злака и кружку слабо заваренного чая.

Впрочем, большинство арестантов не притронулись к тюремной пайке — «семьи», на которые делилась камера, предпочитали завтракать «дачками» — продуктами, переданными с воли.

Луконин недоверчиво ковырялся в каше ложкой и, найдя в комке слипшейся крупы таракана, решительно отодвинул «шлюмку», то есть миску, в сторону. Конечно, есть хотелось очень, но брезгливость превозмогла голод.

Сразу же после завтрака к первоходу вновь подошел давешний паренек в дорогом спортивном костюме. Присел рядом, приятельски улыбнулся и предложил:

— А теперь давай знакомиться. Миша, говоришь?

— Миша.

— Из Сокольников?

— Из Сокольников.

— По какой статье закрыли?

— Сто пятьдесят восьмая, кража…

— Поня-атно. Ну, подойди к тому столу, с тобой «смотрящий» поговорить хочет.

Луконин понял: от этого разговора зависит его дальнейшая жизнь в Бутырке. С трудом подавив в себе безотчетный вздох, он на ватных ногах двинулся в сторону стола, за которым по-хозяйски восседали несколько татуированных мужчин.

«Смотрящего» он узнал сразу. Это был невысокий, но крепко сбитый мужчина лет сорока с обнаженным торсом, сидевший во главе стола. Выколотая на левом предплечье статуя Свободы свидетельствовала о том, что ее обладатель относится к так называемому «отрицалову», пять церковных куполов говорили о количестве лет, проведенных в неволе, а изображение Георгиевского креста на груди — что этот человек участвовал в тюремном или лагерном бунте. Нательную композицию дополняли две восьмиконечные звезды на ключицах («никогда не надену погоны») и такие же звезды на коленях («никогда не встану на колени»). Властные черты лица, тяжелый, придавливающий взгляд, губы, собранные в тонкую нить, — все это наводило на мысль, что характер «смотрящего» — сильный, жесткий и волевой.

Позже Луконин узнал, что Хиля — таково было погоняло «смотрящего» — на свободе был звеньевым мазуткинской оргпреступной группировки, что «закрыли» его по классической сто сорок восьмой статье (вымогательство) и что в блатном мире Хиля, имевший уже вторую судимость, пользовался непререкаемым уважением и авторитетом; именно поэтому воры и поставили его «смотрящим» сто шестьдесят восьмой камеры.

Равнодушно взглянув на первохода, Хиля поинтересовался его именем, фамилией и статьей, после чего спросил:

— Ну, рассказывай, как на свободе жил?

Новичок невольно поежился под тяжелым взглядом собеседника и, тяжело вздохнув, произнес:

— Ну, как… Нормально. Как все. Пока сюда не забрали.

— В попку не балуешься? На кожаных флейтах не играешь? С мусорами дружбы не водишь? Друзей-подельников никогда не сдавал?

— Нет, — твердо ответил Луконин.

— Может, жалобы какие есть? Так расскажи, выслушаем и решим. У нас не прокуратура, у нас тут все просто делается…

— Да нету у меня жалоб, спасибо, — растерянно пробормотал новичок.

Неожиданно Хиля нарочито-приязненно улыбнулся и, скосив взгляд на пачку «Мальборо», лежавшую на газетном листке, расстеленном на столе, вкрадчиво предложил:

— Вижу, тебе курить сильно хочется. Так закуривай, не менжуйся.

Это был ключевой момент.

Еще неделю назад от фиксатого лектора на «сборке» Миша узнал: если в камере предлагают закурить, взяв сигаретную пачку со стола, а не из рук, этого делать не следует. Типичная «подстава»: до этого момента пачка могла побывать в руках пидора, и человек, прикоснувшийся к «запомоенной» вещи, автоматически становился «законтаченным».

Изобразив на лице нечто вроде улыбки благодарности, Луконин ответил:

— Да нет, спасибо, пока не хочется.

Хиля прищурился:

— Что, на «сборке» научили? Ладно. — Достав из кармана «чистые» сигареты, он великодушно угостил новичка. — Если про эту подлянку знаешь, то должен знать и про законы «хаты». В курсах?

— Рассказывали.

— Наши законы нарушать запрещено. За каждый косяк придется ответить. Понял меня?

Луконин, чувствуя, что самое страшное позади, кивнул утвердительно.

— Понял.

— Лавэ с собой есть? — спросил «смотрящий» и тут же объяснил, почему он поинтересовался деньгами: — Если есть с собой, отстегни нам на «общак», сколько сам считаешь нужным. Так положено.

Миша присел, расшнуровывая кроссовку, достал две мятые стотысячные бумажки и нерешительно протянул одну:

— Вот.

Банкнота исчезла в кармане куртки.

— Если проблемы какие — сразу ко мне обращайся. Решим как-нибудь. А как оно дальше повернется, зависит только от тебя. Каждый сам выбирает свою дорогу в жизни. Пока присматривайся, что и как. Жить тут можно, если вести себя правильно. Вон там, у параши, петухи живут. Дальше, под «шконками», — шныри. А сейчас тебе покажут твою «шконку» и скажут время, когда спать.