Вокруг Света - Журнал «Вокруг Света» №09 за 1989 год

Но вот на сцену поднялась основная группа знаменитого Большеку-налейского семейского народного хора. Каждый наряд — подлинник. Когда-то, может, еще прапрабабки сшили эти одежды сами для себя, для своих семейных, деревенских праздников. Сейчас на сцене сарафаны из богатой далембы, конхвы, атласа, плиса, бархата, кашемира свежо переливались в лучах солнца набивным узором, в котором преобладают традиционные «пионы», сказочные цветы, известные теперь разве что по жостовской росписи. Шелковые кофты без вышивки «истинно семейских» цветов: алые, жаркие (оранжевые), черемные (бордово-коричневые), багульные (светло-малиновые), саранковые (светло-красные), поднебесные (бирюзово-зеленые) — покоят глаз глубиной и нежностью тона. Плавно колышутся подобранные в контраст к сарафану передники-запоны, на ярком одноцветном поле которых мерцают тяжелые гирлянды (до 7—12 нитей) крупного янтаря простой старинной выделки; центральная бусина — «королек», размером с куриное яйцо, оправлена в серебряное кольцо. Талии подчеркнуты плетенными из гаруса узкими поясами, ромбический орнамент которых неотличим от белорусских опоясок. Крепкие яловичные сапоги как бы подтверждают житейскую предназначенность и добротность костюма. А на фабричных атласных шалях, венчающих наряд (головной убор семейской женщины настолько сложен, что редкая из них может «завязать кику» одна, без помощи родственниц), красуются старинные брошки вперемешку с модной бижутерией.

Меня предупреждали, что подлинный семейский костюм никого не оставляет равнодушным. Но тут было такое пиршество красок, что у меня, похоже, отключился слух и я не заметил, когда был объявлен первый концертный номер. Песня обрушилась неожиданно, как стихия. Поначалу я просто не понимал, про что она. Не разбирал слов. Не различал, грустью или радостью окрашен напев. Звенящее, открытое, как говорят вокалисты, звучание голосов вихрилось вариациями, свивалось, развивалось и переплеталось согласно и неслиянно. Непредсказуемые разрывы и повторы мелодической фразировки перемешивали словесную ткань до полной неразличимости, словно небо в снежных струях пурги...

Песня все продолжала шириться и усложняться, потому что зрители стали подпевать хору. Негромко, словно бы про себя. Но внятно, не пряча своей взволнованности. Я попал в самый эпицентр хорового действа и с головой окунулся в это совместное и углубленное переживание песни. Нечто подобное я испытал только раз в жизни. В ранней юности. Когда еще подростком впервые шел в хороводе, с бессознательной тщательностью повторяя каждый жест, каждую позу взрослых парней, в движении, а не в слове постигая пугающе-притягательную суть русального игрища. Может, и не с той силой, но в той же раскрытости чувств принял я второй куплет песни. И горестный голос запевалы зазвенел будто внутри меня, увлекая к гибельной грани отчаяния. Но в томительной этой маете снова и снова взвихрялись подголоски, как протуберанцы неведомой энергии, и бодрая надежда взвеселяла сердце. Не обида на горькую судьбину, а неукротимая воля к жизни одушевляла тех, кто сложил эту песню. И тех, кто доныне сохранял ее живой. Казалось, здесь, в хоровом пении, заново переживался исторический опыт предков, для которых противостояние жестоким гонениям оставалось единственно возможной формой существования и которые лишь в сопротивлении могли ощутить сладость и гордость бытия. На миг почудилось, что держу в руках ключ к необъяснимому оптимизму русских песен...

Один из голосов поразил молодостью. Той юной, неломаной силой, которая в искусстве дороже опыта и мастерства. Глаз отыскал певицу в центре хора. Вокруг — радуга семейских сарафанов. И все-таки без этого разрумянившегося от песни лица, без сияния этих до прозрачности ясных серых глаз, без этой густой волны рвущихся из-под алой ленты темно-русых волос трудно было бы представить себе, как в действительности выглядел когда-то русальный хоровод. Но, может быть, более всего восхищала статность юной хористки. Наследственные янтари в потемневшем от времени серебре красовались у нее на груди. Рубаха и сарафан ее сшиты были, должно быть, еще в начале столетия. Только тогда делали такую изящную и трудоемкую строчку. Но ей наряд пришелся так впору, словно она-то и была той моделью, по которой исстари шили семейские женщины свои праздничные одежды.

— А почему вы одна выступаете без кики? — подошел я к ней сразу после концерта.

— Мне не положено. Кику носят только замужние.—Деревенская певунья Надежда Федосовна Хромых не конфузилась перед приезжим человеком, но и не рассыпалась в подробностях. В свои 17 лет она уже и людей посмотрела, и себя показала. С Большекуналейским семейским хором объездила пол-Сибири, пела соло в Краснодарском крае и гастролировала в Японии. И видно было: понимает самодеятельная артистка, что не от прессы, а от семейской общинной традиции зависит ее популярность.

— Народный голос,— отвечает Надя на мой вопрос, что же она считает главным своим артистическим достоянием.— Не только «бель канто» сильно воздействует на людей. В Японии свое выступление я начала песней «Посею лебеду на берегу». Зачин у нее привольный. Да еще подъем ощущаю необычайный. Ведь совсем чужим людям пою. Тревожусь, почувствуют ли? Беру как могу высоко и веду на полном дыхании, на полном дыхании. Веду и вижу вдруг: пожилой японец в третьем ряду, сам видно не замечая, потянулся, потянулся к сцене, аж встал. Да так и не садился. А уж как аплодировал! Я потом всякий раз так и начинала: беру как можно выше и веду во весь голос. Для самопроверки. И всякий раз кто-нибудь да вставал!..

Все-таки это совсем девчонка. И детского задора полны ее рассказы о том, как во всесоюзном лагере «Орленок» она боролась за право ходить на линейку не в шортах, а в семейском сарафане. Или о том, сколько раз ее «в России» прямо на улице останавливали: «Погадай!» — будто, кроме как у цыганок, ни у кого народного костюма нет и быть не должно...

Уже за полдень. Концерт кончился, все расходятся — продолжать праздник в застолье. Расходятся посемейно, с чадами и домочадцами, близкой и дальней родовой. Идут об руку, перекрывая широкую деревенскую улицу. Согласное звучание голосов течет вдоль деревни. Люди поют проникновенно, словно несут к жилищу свечи, зажженные от священного огня...

— А Сергей Хромых, который победил в соревновании тяжелоатлетов, вам не родственник? — спрашиваю Надю уже перед самым ее домом.

— Брат старший,— ответила она.— Для него это привычный номер. Пустяки. Он, когда свою легковушку ремонтирует, в одиночку мотор снимает и ставит...

На широком дворе лошадь и охотничьи лайки в вольере. Под навесом телега, «Запорожец» и пара тяжелых мотоциклов. В углу «зимней» избы — чугунная труба с вентилем: артезианская скважина выведена как раз туда, где, по старинному обычаю, должна стоять кадка с водой. Под опрятной божницей со старообрядческим медным восьмиконечным крестом — фотоснимки гоночных автомобилей и портрет Владимира Высоцкого. Деятельный мир сыновей. А в «чистой» горнице — мягкие домотканые половики, горшки с цветами, котенок на подлокотнике кресла, кожаный альбом с фотографиями, выписками из стихов и песен, пожеланиями подруг... И неожиданно — модерновый дизайн стереофонического магнитофона. Как не вспомнить поговорку: «Баба да кошка в избе. Мужик да собака на дворе». Тот самый «Домострой», что каждому указывал его место. Но подробности быта красноречивее слов. «Свое место» здесь каждый обустраивал по своему образу и подобию. И получалось, что «Домострой» каждому его место гарантировал, дабы было где соблюсти собственный интерес, жить «в своем праве». Не на самодурстве, а на праве самовыражения личности строился дом. И непреложная истина звучит в семейском по-фольклорному парадоксальном присловье: «Без мужа жена — круглая сирота. А замужем жена — сама себе госпожа». Не абы какую, а достойную жизнь обеспечивала старообрядцу семья. Потому и был он уверен в себе, инициативен, хозяйственен и независим в суждениях, невзирая на религиозные утеснения, сословное бесправие и официальное моральное пренебрежение. Горький опыт российского раскола показал, что не выжили бы ни люди, ни вера без семьи, которая, как крепость, триста лет выдерживала жесточайшую осаду. И, похоже, спасенная в ней культура все еще способна определять мироощущение людей, одухотворять их существование.

Сейчас хозяева пели, сидя за праздничным столом:

А у птицы есть гнездо,

у волчицы — дети...

У меня, у сироты,

никого на свете...

Переполняемая старинным многоголосием горница гудела, словно резонаторный купол храма. И песня об ужасе и отчаянии бессемейного прозябания была, в сущности, благодарением крепкому дому, тороватым рукам отца-матери, заботе сестер и братьев, памяти дедов и прадедов.