Что знает дождь - Елена Лабрус

Своей, нашей с мамой, дедушкиной квартиры, где я провела всю мою сознательную жизнь, где у меня было всё — люди, что меня любят, книги, игрушки, счастливое детство. Где я учила французский и первый раз влюбилась. Где мама кружила меня по комнате, защитив диссертацию, а дед улыбался в густую бороду, в которой вечно застревали крошки.

Я сидела на затоптанном чужими ногами коврике у двери и думала о том, что всё истаяло, словно никогда и не существовало. Сидела, пока не пришла соседка.

— Да, конечно, проходи, милая, — пригласила меня к себе Мария Кирилловна. — И оставайся сколько хочешь. Сколько там тебе осталось до вступления в наследство.

— Недолго, — ответила я.

В какой-то момент я даже поверила, что всё наладится.

Но на следующий день в школе Оксанка сказала, что Урод избил мать. Она не смотрела в глаза, но просила вернуться. Потому что так лучше для меня. Если узнают, что я с ними не живу, снова отправят в коммуналку.

В машине у школы нас ждал Урод.

Тем же вечером он объяснил мне, что будет с тёть Мариной, если я ещё раз исчезну.

— Если ты думаешь, что получение наследства тебя спасёт, то сильно ошибаешься, — довольно усмехнулся он.

Тогда я не придала значения его словам. Я даже эгоистично подумала про тётю Марину, что она взрослая, должна сама о себе позаботится и выгнать урода, а не выходить за него замуж, если он её бьёт. В конце концов, заявить на него в полицию.

«Если бы она его выгнала, насколько всё стало бы проще», — подумала я тогда.

Глупая, наивная, ничего не знающая о зависимости и такой любви. О любой любви.

Но когда накануне дня вступления в наследство мне позвонила нотариус и сказала, что наследство будут делить на двоих, довольная ухмылка Урода обрела иной смысл: он знал.

Знал, что нашлись родственники, дедушкина жена. Что мой дед после смерти бабушки, оказывается, не просто встречался с той женщиной — он на ней женился. И скромная улыбчивая тётка с тонко выщипанными бровями, что угощала меня конфетами для диабетиков, претендует на половину дедушкиной квартиры и половину всего, что принадлежало нам.

Я же могу снять только мамины деньги. Но ведь они мне понадобятся, если я хочу оспаривать дело в суде и нанять адвоката.

Сейчас, в свой девятнадцатый день рождения, сидя в холодной тюремной камере с засохшей спермой Урода на животе, кутаясь в колючее одеяло и запивая горячую кашу холодным молоком, я не хотела думать про суд, про то, что у меня ничего не осталось. Я хотела думать про маму.

Всего год назад у меня была другая жизнь и совсем другой день рождения…

— Мам, ну пожалуйста, ну давай пойдём!

— Мотылёк, я весь день работала, потом всю ночь писала статью для научного журнала, я же засну в кинотеатре, буду храпеть, тебе будет за меня стыдно.

— Я буду тебя толкать, чтобы ты не храпела. Но без тебя меня не пустят.

— Так фильм ещё и «18+»? — всплеснула она руками, а потом упёрла их в бока. — Погоди, так тебе уже восемнадцать.

Я засмеялась. Она погрозила мне пальцем.

— Ты на что меня подбиваешь?

— Нуар на французском языке, — виновато прикусила я губу.

— О, нет! Что, даже без субтитров?

— И чёрно-белый, — сделав бровки домиком, кивнула я.

— Так скачай и посмотри, — выразительно показала она на подаренный с утра ноутбук.

— Ну мам, — канючила я. — У меня есть и Рафаэль, и Канова, и Веронезе в ноутбуке, но это же не те «Амур и Психея», «Брак в Кане Галилейской», или «Прекрасная садовница», что мы видели в Лувре. Так и с кино. И вообще, — теперь руки в бока упёрла я. — У меня сегодня день рождения.

Мама скорчила вредную рожицу и пошла одеваться.

— Во сколько там твоё кино? — крикнула она.

— В три, — ответила я и назвала кинотеатр. — Я закажу такси. На улице дождь.

— Нет, нет, подожди, — вышла она с платьем в руках. — Это же недалеко. Давай выйдем пораньше…

— Только не в ресторан! — предвосхитила я.

— Ну раз от вечеринки, гостей и других праздничных мероприятий ты отказалась, могу я свою совершеннолетнюю дочь отвести хотя бы в любимое кафе? Перед фильмом?

— Ну ладно, — выдохнула я и согласилась...

Окошко снова громыхнуло, открываясь. Я дёрнулась. Облилась.

— Прости. Не хотел напугать, — раздался знакомый низкий голос.

— Ничего, — оставив поднос, я поспешно потянулась за шапкой.

Не хотела, чтобы он видел меня такой.

Раньше у меня были волосы. Длинные светлые волосы. Но неделю назад Урод разозлился. В тюрьме я решила бастовать: ничего не пила и не ела, не вставала с кровати. Сначала он пытался меня уговорить, но потом психанул, принёс опасную бритву, помазок и обрил наголо.

— Ну что, — ткнул он первой сбритой прядью мне в лицо, — по-прежнему будешь утверждать, что у тебя больше ничего нет и мне нечего у тебя забрать?

Я давилась слезами, не в силах их сдержать, глядя как волосы падают на пол и желала ему самой ужасной смерти, какую только можно придумать, но именно тогда поняла, как много на самом деле ещё имею. И как много всего, помимо жизни, у меня ещё можно отнять. Покалечить, изуродовать.

В тот день, а может, на следующий, Захар заговорил со мной первый раз.

Я ничего ему не ответила, не пошевелилась, не подняла на него глаза.

Но потом неожиданно принесли посылку, а в ней шапка, печенье, конфеты и два яблока.

И я решила жить. Пожить ещё немного. Ради бархатного голоса. Ради серых глаз.

Сейчас, вопреки всем инструкциям, они смотрели прямо на меня.

— За что он