Что знает дождь - Елена Лабрус

Я усмехнулась.

— Ему разве нужны причины? — ответила я, о чём бы он ни спросил.

Натянула шапку на бритую голову.

Не жалуйся, ничего не проси, лишнего не болтай — эти уроки за год я усвоила прочно.

— А на шее что?

— На шее? — не поняла я, обернулась. Захар показывал пальцами.

Чёрт! Зеркала у меня не было. Наверное, там были синяки.

Теперь, когда волос не было, Урод держал меня за шею. Наверное, перестарался.

— Так, ударилась, — поёжилась я, словно мне холодно, и поспешно намотала на шею первое что попалось — майку.

— А это? Кровь?

Да чёрт! Сорвала я с шеи окровавленную тряпку. Кровь была не моя: Урод разбил костяшки, когда ударил кулаком в стену. Моей майкой он просто вытер руку.

Нет, меня он не бил. Никогда. Но майка всё равно выглядела не очень.

— Ты за посудой? — схватила я поднос.

— Да. Но если ты ещё не доела, можешь оставить. В обед заберу. Я сегодня весь день на раздаче. Просто имей в виду: на кровати есть нельзя. Увидят — накажут. Только за столом. И валяться тоже.

— Тоже накажут? — усмехнулась я и нерешительно подошла к окошку, на котором лежали его руки: короткие рукава униформы, тёмные волосы, вены, красивые пальцы с коротко остриженными ногтями. На запястье бинт.

— Да. Но, видимо, у тебя особое положение, — улыбнулся он в ответ. — Ни разу не видел тебя даже на прогулке.

— Не люблю гулять, — усмехнулась я, подойдя так близко, что ещё шаг — и коснусь его рук.

— А что любишь? — смотрел он, уперев лоб в дверь над окошком.

Наверное, он был высокий и стоять так ему было неудобно, но он стоял.

Стоял. Смотрел. И ждал ответа, которого у меня не было.

Что я люблю?

Что. Я. Люблю.

Когда-то я любила французский язык. Шансон. Старые чёрно-белые фильмы. Луи Икара, художника начала двадцатого века. Просыпаться по утрам. Когда на улице дождь. Делать уроки за большим дедушкиным столом. Сидеть в бабушкином кресле-качалке с ногами. Ещё мамины духи и торт «Наполеон», который она пекла раз в год — на Новый год, и который был совсем не похож на классический, но вкуснее этого торта с огромным количеством бледных тонких коржей, пропитанных кремом, я ничего в жизни не ела.

Сейчас я любила дни, когда Урод не приходил. Салат из свежих овощей, что бывал очень редко. И дождь.

— Дождь, — ответила я. Единственное общее, что нашла между той жизнью и этой. Я положила свою руку рядом с его и показала на бинт, намотанный на предплечье почти до локтя. — Поранился?

— Да, обжёгся, — поправил он повязку и вдруг коснулся моих пальцев. Нежно. Легко.

Я вздрогнула. И вся словно собралась в комок.

— Не бойся, — сказал он, продолжая гладить мою руку. От его прикосновений по всему тело разливалось тепло. И стыд заливал краской щёки. — Ты красивая.

— Ты тоже, — слабо улыбнулась я.

В коридоре что-то закричали, но он не убрал руки, только оглянулся.

— Дай мне что-нибудь. Кружку.

Я поспешно сдёрнула её с подноса. Молоко выплеснулось, но это было неважно.

— Тебя накажут? — испугалась я, давая кружку ему в руки.

— Нет. Начальства сегодня нет. Выходной. А эта, — он качнул головой в сторону кого-то, кто его окликнул, эта не накажет. — Встретимся в обед? — улыбнулся он уголками губ.

— Не знаю, буду ли свободна, — улыбнулась я в ответ.

— Я буду ждать тут, — подмигнул он и захлопнул окошко.

Уф! Словно во сне, я села на краешек скамьи, всё ещё продолжая улыбаться.

Первое время я думала, ему, как мне, лет восемнадцать, но эти руки, волосы на них, щетина… Ему было больше. Двадцать три, может, двадцать пять. И он такой красивый. Такой…

— Правда, он красивый? — спросила Оксанка, глядя в окно.

Стоял апрель. Юный, ветреный, солнечный.

Половодье, первая зелень, ручьи, подснежники.

Урод, закатив рукава тёплой клетчатой рубахи, ковырялся под капотом машины. Мы с Оксанкой писали билеты — готовились к выпускным экзаменам, сидя за письменным столом у окна.

Вчера на этом столе Урод толкался членом между моих ягодиц. И я до смерти боялась, что его горячий член соскользнёт, и в пылу вожделения он трахнет меня в задницу или уже закончит то, чего пока так и не сделал — войдёт на всю длину своего неутомимого органа и дело с концом.

Где-то в глубине души, я даже хотела. И пока он сжимал руками мои ягодицы, полируя между ними свой хер, время от времени сплёвывая, чтобы его увлажнить, я выгибалась ему навстречу, готовая к боли, готовая его принять. Готовая покончить с этим раз и навсегда.

— Нет, детка, — осаживал он меня, продолжая двигаться. — Не сейчас. Не так просто.

Я, совершенно сбитая с толку, не понимала, почему. Зачем он тянет? Чего ждёт?..

— Кто красивый? — не поняла я, в тайне надеясь, что Оксанка спрашивает про кого-нибудь из одноклассников. Вроде ей нравился Гринёв. Конечно, самый дерзкий, самоуверенный, тот, что не уставал придумывать ей обидные прозвища. Кривуха, Криволапа, Сутулая — из последних.

— Оболенский, — сказала она и показала в окно. — Ну, мамин ёбарь.

Я посмотрела вниз со второго этажа.

Урод захлопнул капот. Подтянул штаны. Обернулся.

Я машинально отпрянула.

У него было красивое имя — Вячеслав Оболенский. Узкие бедра. Широкие плечи. Накачанный пресс. Подтянутая задница. Здоровый хер. Такой же здоровый, как он сам. Но к счастью, смотрел он не на нас, а на подъезд, из которого вышла Оксанкина мама.

Я пожала плечами, отвечая на Оксанкин вопрос.

— Какого чёрта ты копаешься? — рявкнул Урод, сдирая рабочую рубаху и швыряя в багажник. Под ней белела футболка, сверху он натянул кожаную куртку, что лежала на заднем сиденье.

— Да иду я, иду, — отмахнулась тёть Марина. Забралась на переднее сиденье.

Под распахнутым