Александр Амфитеатров - Волны

Лештуковъ (входя). Альберто! Другъ мой! Какъ вы могли?

Альберто (спокойно). Она хотѣла сдѣлаться потаскушкой, синьоръ. Я не могъ допустить ее до позора.

Карабиньеръ. Тысяча извиненій, эчеленца, нельзя говорить съ арестантомъ.

Альберто. Если не брезгуете, пожмите мнѣ руку, синьоръ. Прощайте. Спасибо. Не жалите обо мнѣ. Все судьба.

Его уводятъ, трупъ Джуліи уносятъ впереди; толпа, шумя и волнуясь, валитъ за ними черезъ рынокъ, нѣсколько зѣвакъ приходить и уходятъ, оглядѣвъ мѣсто убійства.

Лештуковъ (одинъ). «Я убилъ ее, чтобы она не сдѣлалась потаскушкой»…. Завидно! Онъ говорилъ, что мы съ нимъ изъ одного тѣста вылѣплены. Можетъ быть, тѣсто-то и одно, да дрожжи разныя. Не далъ насмѣяться надъ собою, убилъ. А я? Первое хорошее чувство въ моей гадкой, развратной жизни размѣнялось на бирюльки, я, какъ одураченный паяцъ, сыгралъ роль трагическаго героя въ водевилѣ.

3-й гудокъ парохода. На молѣ собираются отъѣзжающіе съ пароходомъ, носильщики, факторы отелей, мальчишки нищіе, комиссіонеры и просто зѣваки отчаливаетъ нѣсколько барокъ съ пассажирами и ихъ вещами. Шумно, людно, суетливо. Со стороны рынка входить. Маргарита Николаевна и Рехтбергъ подъ руку въ дорожныхъ костюмахъ, Берта, Амалія, Кистяковъ, Леманъ, Франческо. Багажъ Рехтберговъ два факкино вносятъ въ барку, нанятую Леманомъ. Онъ присматриваетъ.

Маргарита Николаевна. Какой ужасъ! Я едва вѣрю. Бѣдные!.. Здравствуйте, Дмитрій Владимировичъ. Пришли проводить друзей? Вотъ милый. Вильгельмъ, правда, онъ милый?

Рехтбергъ. Дмитрій Владимировичъ любезенъ, какъ всегда.

Маргарита Николаевна. И онъ убилъ ее? До самой смерти убилъ?

Кистяковъ. Да ужъ, если убилъ, то, вѣроятно, до самой смерти.

Маргарита Николаевна. Какъ страшно. И это было вѣсь? На этомъ мѣстѣ?

Лештуковъ (становится на мѣсто, гдѣ упала Джулія). Вотъ здѣсь. На этомъ самомъ мѣстѣ.

Берта. Ой, что это вы такъ сурово? Словно сами кого убить хотите.

Лештуковъ. Где намъ убивать.

Отходить.

Амалія. А все-таки, какъ интересно: любилъ и убилъ. Словно въ оперѣ. Не правда ли?

Берта. Вотъ вы, господа, такъ любить не умѣете!

Амалія. Ахъ, эти итальянцы!

Кистяковъ. Хотите, прррронжу?

Замахнулся на Берту вѣеромъ, какъ кинжаломъ.

Франческо. Вьениля міа вендеетта!

Берта. Подите! Я серьезно.

Рехтбергъ. Если почтеннѣйшее общество разрѣшить мнѣ, я позволю мнѣ замѣтить, что упреки очаровательной Берты Ивановны нѣсколько слишкомъ романичны. Трагическіе аффекты хороши подъ этимъ яхонтовымъ небомъ, въ этой раскаленной атмосфере, среди первобытныхъ натуръ, которыя… э… э… э… которыя, конечно, весьма живописны, однако, нельзя не сознаться, что эти живописные люди полускоты, господа. Хе-хе-хе! Звѣри. Полагаю, что между дикою страстью подобнаго субъекта и любовнымъ расположеніемъ просвѣщеннаго индивидуума…

Маргарита Николаевна (Амаліи). Господи! какъ скучно! И слушать этихъ субъектовъ и индивидуумовъ до самаго Петербурга!

Рехтбергъ (къ женѣ). Вы сказали?

Маргарита Николаевна. Я – Амаліи.

Рехтбергъ. Такъ вотъ-съ: есть разница. Было бы нелѣпо и дико, если бы мы, люди интеллигентные, начали драться изъ-за женщинъ, какъ какіе-то львы или тигры. Гуманность, цивилизація…

Лештуковъ. Просто не смѣемъ.

Рехтбергъ. Вы хотите сказать…

Лештуковъ. Не смѣемъ, – и все тутъ. А не смѣемъ потому, что плохо любимъ. Не женщину любимъ, А свою выдумку о женщинѣ. Да. И всѣ мы, люди интеллигентнаго дѣла, люди нервовъ и мыслительной гимнастики, такъ любимъ: на половину. Наша любовь что мертвая зыбь: она тебя измочалить, но утопить не утопить, ни счастливо на блаженный берегъ не вынесетъ. Все сверху. Вонъ, какъ эти волны… Ишь, какъ безпокойно суетятся и лижутъ сѣрые камни. А что въ нихъ? Только, что красиво испестрили море. Волна набѣгаетъ и разбивается. Чувство приходитъ и уходитъ. Одна волна покрываетъ другую. Минуту счастья смываетъ день постыднѣйшихъ страданій. Поцѣлуй окупается подлымъ обманомъ, за полосу позора платитъ полоса наслажденія… Все волны и только волны… И когда чувство спрашиваетъ y неглупаго человѣка: «стоить ли?»….

Покуда, Лештуковъ говоритъ, на маринѣ нѣкоторое оживленіе: входить съ группою провожатыхъ депутатъ Пандольфи, очень изящно одѣтый господинъ среднихъ лѣтъ, – многіе снимаютъ передъ нимъ шляпы, онъ нѣкоторымъ дружески жметъ руку, другимъ кланяется, ему подаютъ лодку нѣсколько параднѣе другихъ, въ рукахъ y него огромный букетъ. Джованни и Франческо подходить къ Пандольфи и вступаютъ съ нимъ въ почтительный разговоръ. Нѣсколько разъ взглянувъ въ сторону Маргариты Николаевны, Пандольфи говоритъ что-то Франческо, передаетъ ему букетъ и сходить въ лодку.

Берта (Лѣману, кивая на Лештукова). Вотъ что называется: bonne mine Аu mАuvАis jeu.

Маргарита Николаевна (Лештукову). То неглупый человѣкъ отвѣчаетъ?…

Лештуковъ. Жизнь слишкомъ интересна и безъ женской любви. Не стоитъ.

Маргарита Николаевна. Если не особенно любезно, по крайней мѣрѣ, то благоразумно.

Амалія. Смотрите-ка: здѣшній депутатъ, Пандольфи.

Берта. Этотъ, чернобородый?

Кистяковъ. Ѣдетъ вмѣстѣ съ вами. Онъ генуэзецъ.

Амалія. Какой y него букетъ!

Кистяковъ. Здѣшнія дамы поднесли. Здѣсь вѣдь y политическихъ мужей свои психопатки, какъ y теноровъ.

Берта. Ну, вотъ вамъ и веселый спутникъ на дорогу.

Амалія. Онъ, говорятъ, премилый, стихи пишетъ.

Маргарита Николаевна. Откуда съ нимъ знакомы наши?

Кистяковъ. Да вѣдь Франческо, какъ бѣлаго волка, всѣ знаютъ: очень ужъ парень достопримѣчательный.

Франческо (подносить Маргаритѣ Николаевнѣ букетъ). Вашему превосходительству отъ энтого превосходительства, въ знакъ наступающаго пути.

Пандольфи (издали, въ баркѣ, снявъ шляпу, держитъ ее на отлетѣ, съ любезною и выжидательною улыбкою).

Рехтбергъ (недумѣвая). Какъ же однако?

Кистяковъ. Примите. Это большая любезность. Вполнѣ прилично и въ обычаяхъ страны.

Леманъ. Къ тому же генеральшѣ отъ генерала. Не обидно. Вѣдь онъ поздѣшнему генералъ.

Франческо. Онореволе!

Рехтбергъ. Ну, прими.

Маргарита Николаевна. Да, я уже приняла. Благодарю, Франческо.

Посылаетъ любезную улыбку отплывающему Пандольфи, который, еще разъ склонивъ голову, только теперь накрывается шляпой и садится.

Амалія. Какіе вѣжливые эти итальянцы!

Маргарита Николаевна (нюхаетъ букетъ). Какая прелесть! Кажется, въ самомъ дѣлѣ, будетъ не очень скучно.

Рехтбергъ. Однако, господа…

Леманъ. Не безпокойтесь, время терпитъ. Ваша барка готова.

Берта. Я провожаю.

Амалія. И я.

Кистяковъ. А я чѣмъ же хуже другихъ?

Леманъ. Ужъ и меня захватите.

Рехтбергъ. А Дмитрій Владимировичъ?

Лештуковъ. Столько кандидатовъ, что мнѣ не остается мѣста. Разрѣшите откланяться на берегу.

Рехтбергъ. Позвольте, глубокоуважаемый Дмитрій Владимировичъ, при разлукѣ, такъ для меня и Маргариты Николаевны неожиданной, выразить вамъ чувства искреннѣйшей симпатіи и глубочайшей благодарности.

Леманъ (Кистякову). За пару великолѣпныхъ оленьихъ роговъ.

Рехтбергъ. За милую готовность, съ которой вы всегда дѣлили наше общество, отнимая y себя время, драгоцѣнное для публики и потомства.

Леманъ. Загудѣла волынка!

Рехтбергъ. Вѣрьте, что минуты, проведенныя въ обществѣ вашемъ, останутся неизгладимыми въ нашей памяти. Горжусь, что имѣлъ счастье жать руку нашего извѣстнаго…

Леманъ. Вотъ оно!..

Кистяковъ. Триста два!..

Рехтбергъ. Лештукова… его смѣлую и честную творческую руку…

Лештуковъ. Равно съ моей стороны.

Рехтбергъ. Еще разъ всего хорошаго.

Маргарита Николаевна. Что же ты не пригласилъ Дмитрія Владимировича къ намъ, въ Петербургъ?

Рехтбергъ. Ахъ, милая, это твое дѣло.

Леманъ. Идите-ка, ваше превосходительство, я васъ въ лодочку подсажу, А то съ непривычки къ мореплаванію, чего добраго…

Маргарита Николаевна. Душечка, Берта!