Жан Ануй - Эвридика

Г- н Анри. Ты видишь, Орфей, как это просто!

Отец (сел, отдуваясь, как тюлень). Вопрос воли, и только. Все в жизни вопрос воли. Именно воля помогла мне пройти через самые трудные испытания. Железная воля! Но, разумеется, важно и обхождение… Я всегда слыл человеком в высшей степени любезным. Бархат, но под ним сталь. Я шел напролом. Не признавал препятствий. Ненасытное честолюбие. Жажда золота, власти. Но, замечу, у меня была великолепная специальная подготовка. Первая премия по классу фагота Ньортского музыкального училища. Вторая премия по классу английского рожка, второй похвальный лист по гармонии. Я мог смело шагать по жизни, у меня был багаж. Видите ли, дорогой мсье, я люблю честолюбивую молодежь! В конце-то концов, черт побери, неужели тебе так уж неприятно было бы стать миллионером?

Г- н Анри. Отвечай же отцу, Орфей…

Отец. Ох деньги, деньги! Но ничего не поделаешь, в них вся наша жизнь, дружок. У тебя горе, но ты ведь молод. Подумай, ты можешь стать богатым. Роскошь, изящество, хороший стол, женщины. Помечтай о женщинах, сынок, помечтай о любви! Брюнетки, блондинки, рыжие, крашеные. Что за разнообразие, что за выбор! И все для тебя. Ты султан, ты прохаживаешься между ними, поднимаешь палец. Вот эта! Ты богат, молод, красив, она бежит к тебе. И потом безумные ночи… Страсть, крики, укусы, сумасшедшие поцелуи, пламя и мрак, нечто испанское. Или закроешься между пятью и семью в будуаре, на диване, среди груды светлых мехов, горящий камин, отблески пламени на обнаженном теле белокурой порочной девочки, и еще другие забавы, резвые, терпкие. Нет нужды рассказывать тебе об этом подробно, дорогой мой! Острые ощущения. Все виды ощущений, целый мир ощущений. Где твое горе? Испарилось. (Важно, с широким жестом.) Но жизнь этим не ограничивается. А достойное положение в обществе, а карьера! Ты силен, могуществен, ты промышленный магнат. Ты бросил музыку… Суровое, непроницаемое лицо… Административные советы, хитрые бестии, здесь решаются судьбы европейской экономики. Но ты их всех обводишь вокруг пальца. А потом забастовка, вооруженные рабочие, ярость толпы. Ты появляешься один у ворот завода. Выстрел, промахнулись. А ты даже не дрогнул. Ты говоришь с ними, и в твоем голосе металл. Они ожидали от тебя обещаний, уступок. Они плохо тебя знают. Ты грозен. Твои слова бичуют их. Они опускают головы, они берутся за работу. Укрощенные! Великолепно… Тогда, по совету лучших своих друзей, ты пускаешься в политику. Всеми уважаемый, могущественный, увешанный орденами сенатор. Всегда на линии огня. Великий пример великого француза. Похороны, национальный траур, цветы, море цветов, барабаны, обвитые крепом, надгробные речи. И я скромно, в уголке,- настояли, чтобы я присутствовал на церемонии,- красивый старик, да, увы, дорогой мой, я весь побелел! - но я превозмогаю свою печаль, обнажив голову. (Декламирует.) «Склоним же почтительно головы перед скорбью отца!» (Это слишком красиво, и он не выдерживает.) Ах, мой друг, мой друг, жизнь так прекрасна!…

Г- н Анри. Видишь, Орфей.

Отец. Человек, говорящий с тобой, тоже страдал! Он испил горькую чашу до дна. Как часто он молча кусал губы до крови, лишь бы не закричать. Его друзья по пирушкам и не подозревали о тех муках, которые он испытывал порой, а меж тем… Предательство, пренебрежение, несправедливость. Дитя, ты видишь, стан мой согбен, волосы мои преждевременно поседели. Если бы ты знал, каким тяжким бременем ложится жизнь на плечи человека… (Тщетно пытается затянуться сигарой; раздосадованно смотрит на окурок и со вздохом бросает.)

Г- н Анри (подходит к нему и протягивает портсигар) . Еще сигару?

Отец. Спасибо. Мне, право, неловко. Да-да, неловко. Какой букет! А до чего красивая бандероль! Скажите, дорогой мой, вы слышали, что девочки, которые делают сигары, свертывают их на своем голом бедре? (Вдыхает аромат сигары.) На голом бедре… (Запнувшись.) О чем это я говорил?

Г- н Анри. О бремени жизни…

Отец (уже утративший свой лирический пыл) . Как так - о бремени жизни?

Г- н Анри. Если бы ты знал, каким тяжким бременем ложится жизнь на плечи человека…

Отец (откусывая кончик сигары). Да, верно! Если бы ты знал, мальчик, каким тяжким бременем ложится жизнь на плечи человека… (Замолкает, долго раскуривает сигару; наконец совсем просто.) Это слишком тяжело, сынок, чрезвычайно тяжело. (Глубоко затягивается, священнодействуя.) Чудесно! (Подмигивает г-ну Анри.) У меня такое чувство, точно я курю голое бедро. (Хочет засмеяться, но поперхнулся дымом.)

Г- н Анри (подходит к Орфею). Ты выслушал своего отца, Орфей? Отцов всегда надо слушать. Отцы всегда правы. Орфей поднимает глаза, смотрит на него.

(Улыбается, тихо.) Даже глупые, Орфей. Так уж устроена жизнь, что глупые отцы знают о ней столько же, а порой даже больше, чем умные. Жизнь не нуждается в умниках. Даже наоборот, именно умники больше всего мешают ее победному шествию.

Орфей (шепчет). Жизнь…

Г- н Анри. Не суди о ней плохо. Вчера вечером ты защищал ее.

Орфей. Вчера, как это давно!

Г- н Анри. (тихо). Ведь я говорил, что жизнь заставит тебя потерять Эвридику.

Орфей. Не обвиняйте жизнь… «Жизнь», что это, в сущности, значит? Это я, я сам.

Г- н Анри. (улыбаясь). Ты сам. Экая гордыня.

Орфей . Да-да… именно моя гордость.

Г- н Анри. Твоя гордость! Вот как, бедный мой человечек! Ты хочешь, чтобы и гордость тоже принадлежала тебе? Твоя любовь, твоя гордость, а теперь, конечно, твое отчаяние. Чуть что, вас так и тянет к притяжательному местоимению! Удивительное дело! Почему не сказать тогда -мой кислород, мой азот! Надо говорить - Гордость, Любовь, Отчаяние. Это названия рек, бедный мой человечек. От них отделяется ручеек и орошает тебя, так же как тысячи других людей. Вот и все. Река Гордость не принадлежит тебе.

Орфей. Так же как река Ревность, я знаю. И горе, которое затопило меня, вытекает, разумеется, из той же самой реки Горе, которая затопляет в эту минуту миллионы других людей. Та же ледяная вода, тот же безымянный поток, ну и что же? Я не из числа тех, кто утешает себя в несчастье словами «такова жизнь». Чем, по-вашему, поможет мне сознание, что жизнь такова?… Что одновременно со мной растоптаны еще миллионы песчинок?

Г- н Анри. Как говорится, это твои братья.

Орфей. Я их всех ненавижу, всех до одного… Пусть не пытаются впредь меня растрогать, пусть не изображают толпу, как мою страждущую сестру. Человек одинок. Ужасно одинок. И это единственная неоспоримая вещь.

Г- н Анри (склоняется к нему). Но ты одинок потому, что потерял Эвридику. А хочешь знать, что припасла для тебя жизнь, твоя обожаемая жизнь? В один прекрасный день ты почувствовал бы себя одиноким рядом с живой Эвридикой.

Орфей. Нет.

Г- н Анри. Да. Сегодня или завтра, через год, через пять лет, через десять лет, если тебе угодно -может быть, все еще продолжая ее любить, ты заметил бы, что не желаешь больше Эвридики и что Эвридика не желает больше тебя.

Орфей. Нет.

Г- н Анри. Да. Именно так глупо все получилось бы. Ты стал бы мсье Орфеем, обманывающим Эвридику.

Орфей (кричит). Никогда!

Г- н Анри. Для кого ты так громко кричишь, для меня или для себя? Допустим, если тебе это больше нравится, ты стал бы мсье Орфеем, желающим обмануть Эвридику; не знаю, что лучше.

Орфей. Я всегда был бы ей верен.

Г- н Анри. Возможно, довольно долгое время. Бросая при этом боязливые взгляды на других женщин. И медленная, но неумолимая ненависть выросла бы между вами из-за всех тех девушек, к которым ты не решался подойти ради нее…

Орфей. Неправда.

Г- н Анри. Правда. И так до того дня, когда одна из этих девушек прошла бы перед тобой, юная и крепкая -ни следа печали, ни следа мысли,- совсем новая женщина для сломленного усталостью Орфея. Ты увидел бы тогда, что смерть, измена, ложь - вещи самые заурядные, несправедливость называется иначе, верность выглядит по-другому.

Орфей. Нет. Я закрыл бы глаза. Я бежал бы.

Г- н Анри. В первый раз, может быть. Ты еще некоторое время шел бы рядом с Эвридикой, но шел как человек, мечтающий, чтобы его собака потерялась на улице. А в сотый раз, Орфей!… (Делает выразительный жест.) Впрочем, может быть, Эвридика первая оставила бы тебя…

Орфей (на этот раз жалобно). Нет.