Фридрих Горенштейн - Бердичев

Злота. Ну, Виля нужен… Он пошел погулять, заходите, пожалуйста, садитесь.

Овечкис. Спасибо. Нас когда-то знакомил Бронфенмахер. Несколько лет назад, когда я сюда приезжал. Но я не знал, что вы родственница Вилли Гербертовича.

Рахиль. Я помню… Вы у Были остановились?

Овечкис. Да, у Были Яковлевны. Приехал в Киев в командировку, дай, думаю, навещу.

Злота. Хотите чаю?

Овечкис. Спасибо, я чай почти не пью…

Злота. Что вы говорите?.. А я без чаю не могу…

Рузя. Ой, я была в Москве, так там все ходят с собаками. Такие красивые собаки… В Бердичеве я не видела таких собак… У вас тоже есть собака?

Овечкис. Есть.

Миля. Я люблю немецкую овчарку. Боевая собака, может защитить хозяина. Ее стоит кормить… У вас овчарка?

Овечкис. Нет, у меня доберман-пинчер.

Рахиль. Как? Боберман-пинчер? Что ты скажешь, Злота? В Москве уже собаки имеют фамилии, как люди… У моего покойного брата была собака, так ее звали Шарик… Он с ней только по-еврейски говорил. Он ей говорил: «Шарик, штэл зех ин угол…» Значит, Шарик, становись в угол… Он шел и становился… По-русски он не понимал.

Овечкис. Шарик вполне русское имя… Странно, что он понимал только по-еврейски. (Смеется.)

Миля (смеется). Ну, теща, вы даете… (К Овечкису.) Ну, люди всю жизнь прожили в Бердичеве… А как вообще Москва?

Овечкис. Стоит на своем месте.

Миля. А как «Аннушка», как «Букашка»… Я имею в виду кольцевые трамваи.

Овечкис. Скажу откровенно, я трамваем не пользуюсь, у меня машина.

Рахиль. Там в Москве у многих машины… А как Виля живет? Вы в Москве часто видитесь?

Овечкис. К сожалению, мы в Москве не были знакомы… Действительно нелепость: приехать из Москвы в Бердичев, чтоб познакомиться…

Злота. Вам про него Быля рассказывала?

Овечкис. Почему Быля? Я в Москве о нем много слышал.

Рахиль. А что случилось?

Овечкис. Случилось? Именно случилось… Может быть, именно случилось… Поэтому мне и хочется познакомиться с этим человеком.

Рахиль. Что-то я вас не понимаю! Он работает, у него хорошая зарплата? Мы же ничего не знаем, он нам ничего не рассказывает.

Овечкис. Вилли Гербертович пользуется авторитетом в нашем кругу…

Рахиль (смотрит, выпучив глаза, подперев щеку ладонью, пожимает плечами). Ну, пусть все будет хорошо.

Злота. Дай вам бог здоровья за такие хорошие слова. Я всегда говорила, что люди лопнут от зависти, глядя на него. (Плачет.)

Рахиль. Злота, что же ты плачешь? Ты же слышала, что все уже хорошо. (К Овечкису.) Вот так мы живем… Что делать, старые люди… Пенсионеры…

Рузя (медленно говорит, глядя перед собой). Сейчас-таки много пенсионеров… Если бы я своими ушами не слышала и своими глазами не видела, я б никому никогда это не рассказала. Один лежал в больнице, так пришла комиссия и сказала, почему так много пенсионеров занимают койки.

Миля. Я скажу честно: простому человеку, простому рабочему таки плохо, пенсионер он или нет… Вот я на бюллетене… Придешь к завкому, так он тебя обругает, и ты уйдешь ни с чем.

Рузя. Завком у нас таки грубый. Я работаю в электромонтажном цеху уже десять лет, мой муж в отделе технической информации — уже двадцать лет, но что у завкома ни попросишь, он отказывает… Он говорит: откуда я возьму, что я, подоюсь?..

Миля. Он таки грубый.

Рузя. А если б вы видели жену завкома. Никто она, никто. Но она жена завкома. Пойдет в гастроном — самую лучшую колбасу, конфеты… Миля видел, какое мясо ей дали.

Миля. А он никому ничего не делает… Ну, пойдем, Рузя, уже поздно.

Рузя. Да, мы пойдем… Спокойной ночи. (Уходят.)

Овечкис. Я завтра утром уезжаю, а мне хочется познакомиться с Вилли Гербертовичем. Вы не возражаете, если я еще посижу?

Злота. Сидите, сидите… Может, вам включить телевизор? (Включает.)

Рахиль. Злота, только сделай потише, я хочу позвонить на почт. (Набирает номер.) Будьте добры, вчера вечером в половине двенадцатого позвонили из почты и сказали, что я два раза звонила по одному талону, номер 84… Нет, дорогая моя, в половине двенадцатого я звонить не могла. Я ложусь после последних известий по телевизору, после передачи «Время»… Жалко шестнадцать копеек… А вейтек вам… Я вам не дам лишнее… Я пенсионер… У меня шестнадцать копеек — это один хлеб… Я позвоню начальнику… Что вы бросили трубку? (К Овечкису.) У вас в Москве тоже такие телефонистки? Ой, это ужас, что за телефонистка… Такой ужас, что нет примера… У вас тоже такие есть?

Овечкис (улыбается). Всякие есть.

Злота. Вот, кажется, идет Виля. (Входит Виля.)

Виля. Дождь, но воздух хороший… Я обошел весь город, был за греблей… Оказывается, башню снесли… Город как без носа.

Рахиль. Она девяносто лет стояла. Болячка на них… Ее не могли снять, так военные ее взорвали.

Злота. Вот к тебе пришли.

Овечкис. Очень рад познакомиться. Много о вас слышал в Москве, но странно, что встретились мы в Бердичеве… Овечкис Авнер Эфраимович…

Виля. Очень приятно. (Садится.)

Овечкис. Ну как вам Бердичев?

Виля. Бердичев? (Достает блокнот, читает.) «Уездный город Киевской губернии на реке Гнилопяти. По переписи 1897 года 80 процентов евреев. Селение Беричиков, входившее в состав Литвы, упоминается в акте 1546 года. В 1793 году присоединен к России в качестве местечка Житомирского уезда Волынской губернии».

Овечкис. Это словарь Граната?

Виля. Да… Но вот я сейчас ходил в дождь, смотрел и думал… Я не был здесь пятнадцать лет, я ходил и думал, что есть Бердичев? И я понял, что Бердичев — это уродливая хижина, выстроенная из обломков великого храма для защиты от холода, и дождя, и зноя… Так всегда поступали люди во время катастроф, кораблекрушений, когда они строили себе на берегу хижины из обломков своих кораблей, во время землетрясений или пожаров, когда они строили хижины из обломков разрушенных или сгоревших зданий… То же самое происходит и во время исторических катастроф, когда людям нужно место не для того, чтоб жить, а для того, чтоб выжить… Вся эта уродливая хижина Бердичев человеку, приехавшему из столицы, действительно кажется грудой хлама, но начните это разбирать по частям, и вы обнаружите, что заплеванные, облитые помоями лестницы, ведущие к покосившейся двери этой хижины, сложены из прекрасных мраморных плит прошлого, по которым когда-то ходили пророки, на которых когда-то стоял Иисус из Назарета… В столичных квартирах вы никогда этого не ощутите.

Овечкис. Все, что вы говорите, очень интересно и поэтично, день-два еще можно находиться здесь, в этой хижине, но потом хочется уйти, убежать, спрятаться. Во всяком случае, у меня такое чувство. Неужели вам не хочется обособиться от всего этого?

Виля. Величайшее благо человека — это возможность личного обособления от того, что ему неприятно. А не иметь такой возможности — величайшая беда. Но личное обособление возможно только тогда, когда нация скреплена внутренними связями, а не внешними загородками. Русский может лично обособиться от неприятных ему русских, англичанин — от неприятных ему англичан, турок — от неприятных ему турок. Но для евреев это вопрос будущего. До тех пор покуда мы скреплены внешними загородками, а не внутренними связями, я не смогу внутренне обособиться от Макзаника.

Овечкис. Кто это Макзаник?

Рахиль (из соседней комнаты). Это один бердичевский дурак.

Злота. Рухл, ша… Дай людям поговорить…

Виля. Одним из главных признаков всякой несамостоятельности, в том числе и национальной несамостоятельности, является придание чрезмерного веса чужому мнению. Отсюда панический страх перед тем, что о нас подумают в связи с тем или иным событием, что о нас скажут… Отсюда чисто мифологический страх перед детско-обезьяньей кличкой «жид»… Этот страх— результат придания чрезмерного веса чужому мнению… Научиться пренебрегать чужим мнением — вот одна из основных национальных задач… Все достигшие исторической устойчивости нации в прошлом и настоящем поступали именно так.