Иван Елагин - Собрание сочинений в 2-х томах. Т.2: Стихотворения. Портрет мадмуазель Таржи

Давно уже в опале,
Забыт трехстопный ямб.
Когда-то им писали,
Но в наши дни едва ли
Им пишут, да и я б
Не стал, но ямб трехстопный
Покладист, и весьма
Удобен для письма,
Для мысли расторопной.
К тому ж для сердца святы
Звучанья старых строк —
Со мной «Мои пенаты»,
Со мною «Городок»!
Их поздние раскаты
Еще услышал Блок,
Почувствовал до боли
И выплакал сполна
О том, что ветер в поле,
А на дворе весна.
Традицией старинной
Не стоит пренебречь:
Домашнею картиной
Я начинаю речь.
Зеленая неряха —
Лохматый клен в окне.
Картина Голлербаха
Направо на стене.
Стол с пишущей машинкой
И стул с плетеной спинкой
Стоят перед окном.
А в раме, под стеклом —
Тропининский, знакомый
Портрет того, кого мы
В своей душе несём
От отроческих, самых
Первоначальных лет.
На этажерке в рамах
И те, кого уж нет,
И те, кто так далече,
Почти в стране другой.
Похвастаться хоть нечем,
Но тишина, покой,
И в комнатах повсюду
(Я к этому привык)
Навалом — кипы, груды
И кучи всяких книг.
А в окнах много света,
В саду — кусты цветут.
До университета
Езды пять-шесть минут.
Всё это для поэта
Поистине — уют.
Хоть с плешью и одышкой
Не подобает мне
Распространяться слишком,
Что истина в вине,
Но если старый Бахус
Ковши свои раздаст —
Была бы только закусь,
А вы пить я горазд!
Что ж! Я в годах преклонных,
Уже под шестьдесят!
О женщине — влюблённых
Стихов мне не простят!
И мне покой дороже
Тревог, а между тем —
И я не очень всё же
Чуждаюсь этих тем.
Хотя авторитетов
На мне лежит печать,
Я перечнем поэтов
Не стану докучать.
Но всё ж слова найду я
Сказать кое о ком
Из тех, кто молодую
Мне душу жег стихом.
У самого истока
Колючих дней моих
Благодарю я Блока
За беспощадный стих.
И в мире, где лавины
Войн, бедствий и разрух —
Цветаевой Марины
Мне дорог певчий слух.
Откуда-то из мрака
Кривых ночных дорог
Я слышу Пастернака
Сумбурный говорок.
Хотя я врозь с Россией,
Врозь со своей страной,
Но розы ледяные
Ахматовой — со мной.
От слова и до слова
Перечитал подряд.
Послание готово,
А где же адресат?
Где современник дивный,
Где он, чудак такой,
Что на строку отзывной
В меня плеснет строкой?
Где собеседник милый?
В каком живешь краю?
У вод Мононгахилы
Я одинок стою.
А подо мною — зыби
Несущийся поток.
И сам я на отшибе,
И стих мой одинок.

В тот год с товарных станций эшелоны
На север шли почти что каждый день.
Набиты заключенными вагоны,
И на снегу штыка чернеет тень.

И песнею отпугивая стужу,
Там, ночью где-то посреди лесов,
Охранники горланили «Катюшу»,
На поводке придерживая псов.

И про Катюшу, девушку простую,
Поет студентка сорок лет спустя,
И я студентку слушаю, тоскуя,
И я студентку слушаю, грустя.

Мне с мертвыми мерещится подвода
Скрипящая под звуки песни той.

Всё это для студентки — вздор пустой.
Она — как равнодушная природа,
Сияющая вечной красотой.

В новогоднюю ночь я к столу подойду,
И вина золотого нальёт мне хозяйка.
Если хочешь, попробуй — поди, подсчитай-ка,
Сколько жизни оставил я в старом году.

Ты покрепче, хозяйка, меня напои,
Чтоб душа заиграла, вином разогрета!
Сколько раз я под звёздами Нового Света
Провожал новогодние ночи мои.

Где-то — Старого Света оставленный край:
Дом. Каштан. Потемневшие стекла аптеки.
Сколько жизни моей там осталось навеки —
Если хочешь, попробуй, поди, подсчитай.

Я не знаю, с какой мне звездой по пути.
Мое время меня разорвало на части.
Только знаю одно, — что без старого счастья
Мне и нового счастья уже не найти.

Цыганский табор осени разбросан
Между домами. Неопрятна осень,
Но грандиозна, ветрена, пестра.
И с осенью нет никакого сладу —
Листва деревьев пляшет до упаду,
Горят костры посереди двора.

Я восхищаюсь этим понапрасну.
Я с каждым из деревьев этих гасну.
Вот лист, что закружился по двору,
Свалился, об окно мое ударясь.
Цыганская взлохмаченная старость,
Раскачиваясь, плачет на ветру.

Да, осень пляшет, и поёт, и плачет,
И, кажется, переполох весь начат
Лишь для того, чтоб я моё житьё
Измерил этой лавой листопада.
Но как ни мерь — а жизнь длиннее взгляда,
Стремящегося охватить её.

Как заключённый в камере тюремной
Под камнем пола роет ход подземный,
Чтоб выбраться на волю из тюрьмы, —
Так в памяти я котловины рою,
Чтоб выломать из многолетней тьмы
Обломок дня, утерянного мною.

Есть где-то настоящее, и это —
Веселием сверкающее лето,
А будущее там — в полях весны,
Но осень — это прошлое, и людям
Оно нужней. О нем мы не забудем,
Зимой небытия занесены.

Как будто еду в поезде я скором,
И осень мне махнула семафором,
И дал мой поезд резко задний ход,
И содрогнулись все мои вагоны,
Пошли они во дни катиться оны,
И весь мой поезд в прошлое идёт.

Я с поездом моим куда-то двинусь
По направленью в юность и невинность,
Где ждут меня на полустанке том,
И к старому знакомцу благосклонны,
Ко мне из детства нависая, клёны
Расскажут миф о веке золотом.

А там и жизнь была совсем иная,
Там комната в квартире проходная,
Там очередь за хлебом поутру,
Там, тапочки надев на босу ногу,
Пускаясь в ежедневную дорогу,
Пенал и книги я с собой беру.

От школьной парты, школьного урока
До осени цыганской так далёко!
Разрозненные времени куски
Барахтаются в памяти, как в дыме,
Толпятся государства между ними,
И океаны, и материки!

Он уплывает, этот полустанок,
И клён, и дом, и несколько полянок —
И вот уже, огнями залита,
Мерещится вечерняя столица.
И я не знаю — эта жизнь мне снится,
Или когда-то мне приснилась та.

Последние октябрьские недели.
Деревьев закружились карусели.
А где-то там, за тридевять земель,
За тем холмом, где свалены за годы
Мои закаты и мои восходы, —
Там в парке над рекою карусель.

И друг за другом в сказочной погоне
Кружатся размалёванные кони
И движутся по стержню вверх и вниз.
Вся карусель плывет под звуки вальса…
Ещё я помню, — вальс тот назывался
Немного старомодно: вальс-каприз.

И красный конь, по воздуху гарцуя,
Навстречу вырывается! И сбруя
Железками позвякивает блях,
И, как бывает среди сна ночного,
Конь снова появляется, и снова
Куда-то пропадает второпях.

Болтаются, позвякивая, бляхи,
И мальчик на коне взлетает в страхе,
За гриву уцепился он рукой.
Сегодня ветра музыкальный ящик,
Оркестр ветвей поющих и скрипящих
Вернули мне тот полдень над рекой.

И кажется — в одном порыве страшном
Сегодняшнее обнялось с тогдашним,
Кленовый лист, что над окном повис,
Колотится о стекла с перепугу,
А красный конь, летающий по кругу,
Скользит то вверх, то вниз — то вверх, то вниз.

Уже ты подводишь итоги.
Стоишь на последней черте.
А помнишь плиту на дороге
И надпись на темной плите?

Таинственно и величаво
Плита средь высокой травы
Гласила: «Пойдешь ты направо —
Тебе не снести головы,

А если направишься прямо —
Схоронишь родных и друзей,
Там ждет тебя черная яма
И все твои милые в ней.

А если свернешь ты налево —
Дорогу забудешь назад».
Величием древнего гнева
Слова на распутьи горят.

И хочешь не хочешь, а надо,
Какой-нибудь путь выбирай.
И выбрал ты с первого взгляда,
А выбрал — уже не пеняй!..

Пошла твоя жизнь по-иному.
Хоть ты порывался потом
Дорогу отыскивать к дому,
Да сам ты не знаешь, где дом.

Идёшь ты по жизни с опаской,
Идёшь с постаревшим лицом,
А всё ещё веришь, что сказка
Должна быть с хорошим концом.

В Санта-Монике нынешним летом
Я бродил по прибрежным кварталам
Со знакомым американским поэтом,
Добродушным, веселым малым.

Я слушал, как чайки плачут,
Как грохочет у берега пена.
Внезапно спросил он: «Что всё это значит?»
И руку поднял недоуменно.

Это он о жизни, всем нам отмеренной,
О чуде, с которым никак не свыкся,
Спрашивал, как ученик, растерянный
Перед загадкою икса.

А потом в кабачке, забавном на диво,
С бочонками-табуретками,
Мы пили холодное пиво
И заедали креветками.

Дни и дороги бегут навстречу,
И, может быть, близко конец маячит.
Я, верно, ему на вопрос не отвечу,
Да я и не знаю, что всё это значит!

Зачем я утром к десяти часам
Жду почтальона — я не знаю сам.

Я писем не пишу, да и похоже,
Что мне писать никто не станет тоже

Но хоть не жду я писем ниоткуда,
А все-таки я ожидаю чуда.

Я жду какой-то вести от кого-то,
Я жду в судьбе большого поворота.

И поступь почтальона издалёка
Я чувствую, как приближенье рока.

Когда во двор вступает письмоносец,
То продирает по спине морозец,

А в голосе его из коридора
Я слышу громы греческого хора.

Но вот богов гонец, судеб посланец,
С холщовой сумкой вестник, приосанясь

И улыбаясь царственно-лучисто,
Даёт мне счёт от моего дантиста.

И сразу всё темнеет — небо, стены,
На всём следы мгновенной перемены.

И почтальон под тёмным небосклоном
Становится обычным почтальоном.

Что ни утро — то листья янтарней.
В дым осенний летят торопливы.
Так в штабах отступающих армий
Обречённо сжигают архивы.

На холодном ветру суматоха.
Эта осень совсем как эпоха:
Сколько сорванных, сбитых, сожжённых,
Перепуганных и побеждённых…

И ветер, и снег,
И темень на улице поздней,
И тени из тех,
Что, сойдясь, замышляют какие-то козни.

И в тёмном парадном
Не спрятаться и не согреться,
И слышно, как рядом
Под рёбрами брякает сердце.

Качаются ветви
В беспамятно-воющем ветре,
В отчаянном ветре
Качаются вечные ветви.

Зачем Ты свои небеса
Расплескал надо мною?
Зачем Ты мне колешь глаза
Непорочной звездою?

Как лодку ночную
Кидает куда-нибудь шквалом —
Я так же кочую
По вздыбленным чёрным кварталам.

На этой из камня
И глины отлитой планете
Была красота мне
Страшнее всех страхов на свете.

Сияла она,
Как лампада над Дантовым адом,
Грозна и страшна,
Оттого что с погибелью рядом.

Казалось тогда,
Что и космос какой-то двоякий,
Я тоже звезда,
И я тоже сверкаю во мраке.

Из Питсбурга ехал автобус,
Катился на юг в Вашингтон,
Я сел, от других обособясь,
В заботы свои погружён.

И как-то взглянув наудачу,
Я мельком увидел во рву –
Как белая тощая кляча
Неспешно жевала траву.

И столько в ней вечного было,
И столько земного тепла,
Как будто чудесная сила
Земли за окном проплыла.

За броской, за выспренней фразой,
За спешкой писательских дел,
Я, видимо, где-то промазал,
Чего-то я недоглядел.

Поэт, обличитель, оракул,
Эпохи приветствую гул,
А вот над ручьём не заплакал,
А вот над кустом не вздохнул.

А может, вздохну и заплачу,
И правда откроется мне.
Когда-нибудь белую клячу
Я снова увижу в окне.