Анатолий Софронов - Цемесская бухта

Этери. Ты сама будешь матерью... И все будут спасать твоих детей из-за тебя. Ты любишь Ираклия?

Кузина. Люблю, мама.

Этери. Как же так ты его полюбила? За что?

Кузина. Не знаю, мама. Я не думала, за что я его полюбила.

Этери. Я знаю. Я могу сказать тебе, если ты. пожелаешь.

Кузина. Да, мама, я желаю этого.

Этери. Он красивый, да?

Кузина. Да.

Этери. Он храбрый, правда?

Кузина. Да, мама, очень храбрый. Я всегда боюсь за него. На вид такой застенчивый, а в бою храбрый как лев.

Этери. Ты очень приятные слова говоришь. Я мать и горжусь тем, что мой сын храбрый. Ты хочешь, я еще скажу?

Кузина. Да, мама.

Этери. Он нежный... Я не знаю, правда, как по отношению к тебе...

Кузина. Нежный... Хотя там, где мы были, трудно быть нежным.

Этери. Он всегда был нежен к своей матери. Он всегда был добрым мальчиком...

Кузина. Да, да, мама... Он добр, очень добр! Он готов поделиться с каждым всем, что имеет...

Этери. Может быть, я не все сказала, за что ты могла полюбить его... Но я хотела, чтобы ты заметила эти качества в нем.

Кузина. Я заметила их, мама.. Но... но полюбила я его за что-то другое.

Этери. За что?

Кузина. Я не могу делить его на части... Когда он добр — он храбр, а когда храбр — нежен.

Этери. Он как спелый гранат: надавишь одно зернышко — брызнут соком другие.

Кузина. Отдохните, мама.

Этери. Мы в чужом доме.

Кузина. Здесь когда-то был дом отдыха. В нем давно никто не отдыхает. Отдохните, мама, хотя бы вы... Вы так устали... Вы так далеко ехали.

Этери. А ты будешь отдыхать?

Кузина. Буду.

Этери. А ты где ляжешь?

Кузина. Вы ляжете на кровать, а я на диван.

Этери. А куда ляжет хозяин этого дома?

Кузина. А он, мама, не ляжет... У него ночные учения. Скоро начнутся большие бои.

Этери. Опять бои?

Кузина. Война не кончилась, мама.

Этери. А Ираклий будет еще в больнице?

Кузина (разбирая постель). Да, мама, он еще будет долго в госпитале.

Этери. Как хорошо, что он будет еще долго в больнице, (Ложась.) Дай, я тебя поцелую.

Кузина (склоняясь над матерью). А я вас. Спите, мама. (Прикручивает лампу.) Спите... (Прислушивается, Прикрывает мать одеялом. Ложится на диван.)

Открывается дверь. Входит Нижарадзе.

Нижарадзе (тихо). Маша...

Кузина. Тише... Мама спит.

Нижарадзе. Я отпросился у врача до двенадцати.

Кузина. Но мы же ее разбудим.

Нижарадзе. Выйдем на воздух... Там луна. Звезды...

Кузина. Иди сюда.

Нижарадзе. Нет, Маша... Пойдем на воздух.

Маша. Ну пойдем... (Гасит свет и вместе с Ираклием выходит.)

На просцениуме едва заметны их силуэты, освещенные скупым лунным светом.

Нижарадзе. Я совсем не ожидал тебя... Совсем не ожидал.

Маша. А я тоже не думала... Но три дня назад Новосад подозвал меня и сказал: «Маша, даю тебе отпуск. Навести Ираклия. Скажи, чтобы поправлялся. Скоро будем брать Новороссийск... Нам нужны пулеметчики». Но это он так, шутил...

Нижарадзе. Он не шутил... Не шутил, Маша. Скоро будет штурм Новороссийска. Мне сегодня сказали. Но меня оставляют здесь.

Маша. В госпитале?

Нижарадзе. Нет, Маша... В бригаде морской пехоты подполковника Липатова. Мы должны с моря высаживаться в Новороссийск.

Маша. С моря?

Нижарадзе. Да, десант на катерах с моря.

Комната Липатова. Занавешенные окна. Горит фонарь. На сцене — Липатов и Сипягин.

Сипягин. Что уж так расстраиваться, Григорий Иванович?

Липатов. Обидно... Из-за одного горлопана о всей бригаде создается неправильное впечатление.

Сипягин. Мы не к параду готовимся, к штурму.

Липатов. Все равно обидно... И тронуть его теперь нельзя.

Сипягин. И не надо... Он после этой вздрючки как безумный сражаться будет. И понять его можно. Каждому обидно, что все еще у Черного моря сидим.

Липатов. Чаю хотите или...

Сипягин. Чаю — да, или — нет. Изъял из обращения перед штурмом.

Липатов (крутнул ручку телефона). Женя? Не спишь? Сообрази нам чайку... Нет, нет... Именно чайку... (Повесил трубку.) Вот еще горе мое...

Сипягин. Война пройдет — все спишется.

Липатов. Спишется-то спишется, а сейчас едва дышится. Честно говоря, я с ужасом думаю, что с Женей может что-то случиться. О себе не беспокоюсь... А вот о ней... Обязан ее брать с собой, а боюсь... А не брать нельзя. Чем она лучше других? Да разговоры пойдут...

Сипягин. А вы ее здесь на узле связи оставьте. Это когда все близко, перед глазами — каждое лыко в строку ставят. А отойдет время — все по-другому. Я вспоминаю Цезаря...

Липатов. Какого Цезаря?

Сипягин. Нашего Цезаря, не римского... Вы его уже не застали... Цезаря Куникова. Был как все среди других... Полгода прошло — уже легендой стал.

Липатов. «Большое видится на расстоянье, лицом к лицу — лица не увидать».

Сипягин. Вот именно... Похоронен здесь, в Геленджике. Вы не были на могиле?

Липатов. Нет.

Сипягин. А я своих катерников-новичков вожу на могилу... Рассказываю... Он моим другом был. Мог и я лежать в такой же могиле.

Липатов. Мы всегда надеемся на лучшее...

Сипягин. Именно на лучшее... Был тут у меня один фронтовой поэт, корреспондент один. Подружились мы с ним. Оставил мне стихи... Хотите послушать? Чем-то взяли меня за душу...

Липатов. Читайте... Румына нам что-то не везут.

Сипягин (доставая из кителя свернутый листок бумаги). Обещал и про нас написать. Но теперь уж, наверно, после штурма.

Входит с чайником Женя.

Липатов (пробуя рукой чайник). Посиди, Женя, послушай стихи.

Сипягин. Чтец я плохой. (Читает.)

(Помолчав.) Вот именно — пусть смерть идет к чертям! Читать дальше?

Женя. Читайте, Сипягин.

(Помолчав.) Ну как?

Липатов. Проникновенно... Берет за душу, особенно в такие дни.

Сипягин. А что вы думаете, Женя?

Женя. Видно будет, когда война кончится.

Сипягин. Что видно?

Женя. Кто к кому придет... Ваш знакомый поэт слишком большой оптимист.

Сипягин. Вы что-то мрачно настроены, Женя.

Женя. Нечему мне радоваться.

Липатов. Перестань, Женя... Не надо.

Женя (разливая чай в кружки). Вам, товарищ подполковник, хочется, чтобы все улыбались вокруг?

Сипягин. Не улыбались, Женя, а верили в победу. Когда люди мрачные — победу трудно добывать.

Женя. Так это вы веселые, капитан-лейтенант... А наш подполковник хочет, чтобы вокруг него веселились, а он сам, как господь Саваоф, мрачным ходил.