Эдвард Радзинский - Обольститель Колобашкин

Голос МАДАФ. Мои уши открыты твоим словам.

Человек. Может быть, ты помнишь, у меня был сотоварищ. Мы начинали вместе. Он был то ли глухой, то ли слепой… Я хотел узнать его судьбу.

Голос МАДАФ. Слепой? Глухой? Не слышал.

Человек (начиная сердиться). Ну как же ты не слышал? Он еще пел дурацкие песни про путешествия древних, их войны и еще про какую-то чепуху, далекую от насущных задач и проблем. Интересно, что с ним сейчас?

Голос МАДАФ. Да… да… Припоминаю… Слепой?.. Да-да… Он впал сначала в бедность, а потом была суровая зима… Финики померзли, апельсины померзли и греки померзли.

Человек. Несчастный сотоварищ. (Бормочет) Как же его звали? Начинаю забывать имена сверстников. Они торчат из памяти, как занозы, и мучают.

Голос МАДАФ. Что в имени тебе его? Коли его удел — забвенье…

Крики.

Вы слышите, вас приветствуют греки.

Человек (осенило). Комер… Вспомнил! Комер!..

Голос МАДАФ. Гомер… По-моему, Гомер.

Человек. Гомер. Бедный сотоварищ. Жестокая судьба.

Колобашкин (останавливает МАДАФ. Тоскливо). Не вышло! Моя злость победила!

Ивчиков (осторожно). Ты прости… Только не сердись… Но мне показалось, что в шкуре мамонта был… Пивоваров! И… в греческой тунике — тоже…

Колобашкин. Ты отстанешь от меня со своим Пивоваровым, в конце-то концов!?. Где прекрасные высокие идеи?! Где они, проклятые?

Ивчиков. У тебя осталось немного энергии. Можно мне… если, конечно, удастся… перенестись во времена «Сказания о Ферапонтовом монастыре»?

Колобашкин. Знаешь… Переносись куда хочешь! (Сидит поникший .)

Ивчиков включает машину.

Голос МАДАФ. Старт… Четырнадцатый век… Шестнадцатый век… Семнадцатый век… Восемнадцатый век… Девятнадцатый век…

Скрежет. Наступает тишина.

Ивчиков. Что это значит?

Колобашкин. Это значит, твое «Сказание» сочинили в девятнадцатом веке. (Мстительно.) Доволен? Ивчиков. То есть как — в девятнадцатом?

Колобашкин. Отстань! Не знаю! Кончилась энергия!

Ивчиков. Нет, ты понимаешь, что ты говоришь? Выходит… «Сказание» — подделка?

Колобашкин. Иди ты к черту! Бедный Колобашкин! Мечты…

Ивчиков. А как же архив? Как же Пивоваров теперь?

Колобашкин (завопил). Опять — Пивоваров!

Стук сверху — в потолок. Голос: «Вы что, с ума там посходили?!»

Ивчиков. Соседи проснулись. (Выдергивает выключатель МАДАФ) грохот.

Что это?

Колобашкин (в отчаянии шепчет). Болван, Бургундский герцог опять упал с коня!

Голос из-за стены : «Три часа ночи. Хулиганье! Мы позовем милицию!»

Атас! (Бросается к окну. Ивчиков за ним)

Ивчиков. Забыли машину! (Бросается к МАДАФ)

Колобашкин. Не трогай. Она раскалена.

По комнате, гремя латами, распевая церковные гимны, идут крестоносцы. Мимо них с дубинками бегут первобытные люди, Ивчиков в ужасе застывает, глядя на эту вакханалию.

(Печально) Дефект выключения… Остывая, она захватывает разные времена.

Стук в дверь. Голоса: «Откройте!», «Откройте!».

(Прыгает на подоконник и вдруг застывает.) О боже!.. Там, у парадного… Кира Ивановна.

Ивчиков. Прыгай быстрее. Умоляю!

Входная дверь содрогается от ударов. Голоса: «Не уйдете, хулиганье проклятое!»

Колобашкин. Счастливец! Она пришла к тебе. (Прыгает вниз. За ним — Ивчиков .)

Хор крестоносцев, распевающих церковные гимны. Сражаются дубинками первобытные люди. С криком: «Я изобрел порох!» — пробегает человек в мантии ученого. Маркиз с маркизой танцуют менуэт.

В затемнении — все заглушающий хор крестоносцев.

Прошло время. Ивчиков и Кира Ивановна живут теперь вместе. Кира собирается на работу Ивчиков сидит за столом, что-то пишет.

Ивчиков (не оборачиваясь, спиной). Тебе хорошо?

Кира. Мне хорошо.

Ивчиков (привычно, без выражения). Мне — очень хорошо! Хотя сегодня у меня тяжелый день: экскурсия придет с ткацкой фабрики. Знаешь, мне кажется, все вокруг нам завидуют. Но хорошо, по-доброму завидуют. (Пишет)

Кира (себе). Какая у него удивительная спина.

Ивчиков. Забыл позвонить на работу. (Вскакивает из-за стола, направляется к телефону)

Кира (поворачивается, но вновь видит только спину). У него просто восхитительная спина! Как я ее раньше не замечала?

Ивчиков. Не подходят. (Вешает трубку, возвращается к столу)

Кира (повернувшись, вновь видит его спину). Просто гениальная спина. Сейчас он закончит писать, побежит на работу, и я вновь увижу эту потрясающую спину в дверях. Вечером он накроется газетой, и я увижу ту же спину за столом. Нет, это уже просто баллада о спине, поэма спины, песнь песней спины! Потом пройдет три года, и мне станет интересно, какое у него лицо.

Голос Киры через репродуктор : «Внимание! Внимание! Внимание! Гражданка Бурмистрова! У касс вокзала вас ожидает муж. Вы его сможете узнать по зеленой шляпе на голове». Кира засмеялась.

Ивчиков (не поворачиваясь). Что ты?

Кира. Ничего. (Себе) Это говорящая спина. Она торгуется со мной. Она говорит: видишь, он сидит к тебе спиной и равнодушно бормочет какую-то чушь. А ты все равно должна быть довольной и ровной, то есть истинной женой. Сможешь? Ане то… Ну конечно! Смогу! Я полюблю эту спину! Я буду верной этой спине! При чем тут спина?.. Не надо! Ты понимаешь, в чем дело. Не хочешь понимать, но понимаешь: он уже не рад… точнее, не так рад. (Идет к двери)

Ивчиков (обернувшись). До свиданья!

Кира (усмехнулась, не оборачиваясь). До свиданья! Ивчиков. Я позвоню тебе с работы.

Кира уходит.

Как она недобро говорила! И вообще у нее стали какие-то подозрительные глаза. Она будто ждет каждое мое слово, чтобы его высмеять. Такое ощущение, что иногда она меня ненавидит.

В окне появляется Колобашкин.

Колобашкин (усаживаясь на подоконник). Извини, это я, чтобы разминуться с Кирой Ивановной. Не беспокойся, я подстелил газетку и не замажу твой свежевыкрашенный подоконник. (Усаживается) Ну, как мне тебя назвать? Никак не могу вспомнить героя мировой литературы, олицетворяющего семейное счастье. Вспоминаются только мифологические. Ах-ах-ах! Скоро появится тихий дом, куда меня будут приглашать пить чай в зимние вечера, когда на дворе пуржит. Ну, как — «остановись, мгновенье, ты прекрасно?».

Ивчиков. Д-да… конечно… Только…

Колобашкин. Уже есть «только»?

Ивчиков. Нет. Просто, видишь ли… она человек — красивый, сильный, но не очень добрый, что ли. Она все время почему-то нервна, когда все у нас так хорошо, так чудесно, мы ведь вместе.

Колобашкин (задыхаясь от смеха). А может быть, она несчастна?

Ивчиков. Что ты. Она красива. А красивые женщины не могут быть по-настоящему несчастны.

Колобашкин (закатывается). Ты ей все это сказал?

Ивчиков. Что ты! Что ты!

Колобашкин. А почему?! (Серьезно) Ладно, шутки в сторону. (Спрыгивая с подоконника.) Ты меня обманул. Вернее, не так — я обманулся в тебе. Я размышлял над нашей неудачей. Му-чи-тель-но. Я проанализировал сто шестьдесят возможных причин слабости твоего биотока. Я поставил одиннадцать экспериментов, я прочел массу литературы: Платона, Сартра, «Технику — молодежи» — и только вчера наконец я сказал себе: «Эврика!» Короче, вот в чем дело, друг мой Вольдемар: в твоей жизни не было борьбы, а с одной добротой нужный биоток не получишь. Для убедительности я процитирую: «То сердце не научится любить, которое устало…» — чего делать?

Ивчиков. Ненавидеть.

Колобашкин. Молодец. Тебе не хватает… Чего? Гражданственности. Твоя доброта… я бы сказал образно, не обожжена борьбой за правду. И я решил: до следующего сеанса у нас три месяца. Итак, с этой минуты ты будешь говорить всем — что? Только правду. Это не значит, что ты должен говорить: «Знаете, вы мне не нравитесь, у вас нос потный». Или: «Мне очень хочется плюнуть вам на лысину». Это упрощенно. Речь идет о правде в большом смысле. Например: сообщил ли ты на работе по поводу «Сказания»?