Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Он чесал уши, когда ему нравились стихи.
Он выставлял вино.
Он не подавал руки
тем, кого знал давно.

Мефисто. Дядюшка сон.
Красные корешки книг.
Штаны ему шил Лимон,
Войнович его стриг.

Последний этаж. Дверь
почти на чердак.
Сколько пролистано вер,
сколько проверено врак.

Подумаешь: как бы жилось,
если б ни он тогда,
преодолевая злость
рассказывал про города,
которые все на одно
до одного лицо.
Даже ослепнешь, но
определишь родство
ощупью тонких подошв.
Улица, грязь, почтамт.
Даже когда умрешь.
Даже когда сам.

Когда ремень настоян на кремню
и точит бритву для бритья и блеска,
другой товарищ ходит по Кремлю,
как тень отца. В его ладони леска.

Он чистит зуб. И глаз кровит слезой.
И каждый шаг похож на перебежку.
А за спиной – ступня в ступню – с косой.
Не прячется и не таит усмешку.

Лучше жить позже,
когда бежать уже некуда,
и уходить – некуда,
и отступать тоже.
Когда уже все наперед ведомо
и, как говорится,
написано на роже.

Лучше жить после
великих свершений,
не имеющих отношения к тебе —
единственному.
Когда не играет роли
социальное положение
и свергнуты догмы,
возведенные в истины.

Разбрасывать крошки по подоконнику
для сальных от выхлопа голубей,
и составлять пожизненную хронику
гуманистических идей.

Тундра, братцы, тундра,
тундра, братцы, блин.
Мудрым стать не трудно —
трудно молодым.

Тундра, братцы, тундра,
тундра на душе.
Как бы мне уютно
было в блиндаже.

И легко на сердце,
и поет гармонь,
и лежит на смерти
теплая ладонь.

Послушай, дружище,
мы сделали тыщи
дорог по пустому кругу.
Ни в рвениях к славе,
ни в поисках пищи,
а просто навстречу
друг другу.

Послушай, ворюга,
измотанный солнцем,
испытанный страхом и волей,
я буду законченным самым пропойцей
под пристальным оком де Голля.

Плевать я хотел
на священные мифы,
на все галифе и лампасы.
Пусть мимо несутся
голодные грифы,
другие заметив припасы.

Мы вывернем небо
пространством для белых,
мы выставим землю для жизни.
А смерть пусть бежит
за безумием смелых
служителей зла и отчизны.

И как ни бичуй, ни корчуй,
ни высучивай —
останется с нами
все самое лучшее.

Почему ученые живут долго,
а поэты умирают быстро?
Потому что одни по эту,
а другие по ту сторону смысла.
Потому что, как медленно
ни течет Волга,
за неделю кончается
канистра спирта,
а идти через лес
по сугробам к поселку
за селедкой, сосисками
и «Столичной»,
все равно что проситься
в подельники к волку.
Нетактично.

Загадочный Харбин —
и возвращенье в смерть.
Загадочный Харбин —
недолгая отсрочка.
Не сладок черный дым,
необходимый почкам,
чтоб выжить и мороз
во лжи перетерпеть.

Я буду тени петь
ушедших от угроз
и сохранивших род
в провалах эмиграций.
Мне наплевать на плеть.
Я вырос средь акаций
и не смотрю на жизнь
с плаксивостью берез.

Загадочный Харбин,
я не хочу разгадки.
Я не ищу могил —
всегда надземна тень.
Будь счастлив тот, кто шел
по жизни без оглядки.
Я сам тебя открыл,
загадочный Харбин.

Какое совершенство в неуклюжести
бегущего по осени ребенка,
в падении его на тротуар.
Сквозь тени образов,
сквозь лица сизых духов,
родившихся в дыму моих сигар,
слежу за ним
и чувствую, что силы
уже не те,
что я уже устал
бежать и падать.
Мокрый тротуар
уходит в ночь,
меня уводит в ночь…
Кому помочь?
Ах, вам.
А чем помочь?

Нет, я пока еще не написал
для вас стихов.
Все как-то замотавшись
я забывал,
не успевал писать.
А, «Купола»?
Что ныне «Купола»?
Когда мигают красным светофоры
вам хочется не блеска,
а тепла.
Мне хочется опять увидеть горы.
Сорвать тюльпан,
нет, написать тюльпан,
забыв цвета, размеры и запреты.
Я принесу его на зов
и передам вам в руки,
раздвигающие беды.

Услышите гуденье в лепестках,
как музыку услышите гуденье.
Воскликнете: «Какое достиженье!
Цветок поет, пронзив собою мрак».

Я промолчу, мне будет хорошо
следить за совершенством
в вашем лике.
Пока еще вы не нашли улики,
пока, быть может,
вправду – волшебство.
– Что за цветок?
– Я вам принес тюльпан.
– Как он гудит!
А почему – не тайна?
– Нет, дело в том,
в него вчера случайно,
еще в горах
вселился шумный шмель.
А лепестки, и храм, и цитадель —
ему, певцу холмов, долин, ущелий.
– Неправда. Быть не может. Неужели?
Как вы сумели, милый чародей?

Бежать и падать.
Мокрый тротуар уходит в ночь.
Меня уводит в ночь.
Кому помочь? Ах, вам.
А чем помочь…

Купола в желтом небе,
золотые кресты.
Здесь разорваны цепи,
что разводят мосты.
Потный отблеск разврата.
Вечный поиск тепла.
Счастье слишком покато.
Купола, купола.
Искривленные лица,
пьяный хаос стола.
Это все повторится.
Купола, купола.

Зима чиста, и кто-то в белизну
преображает черные пороки,
засыпав снегом грязные пороги
и навалившись грудью на весну.

Но все равно у ветра терпкий вкус.
Асфальт не светел – слякотен от снега.
Устав от поисков и бешеного бега,
забуду все и вновь туда вернусь,

где ель, как пудель, вставший на дыбы,
в кудрях нечесаных скрывает истощенье,
минутное собачее прошенье
навек запечатлев в глазах толпы.

Вернусь туда, где чистота зимы
изрезана неровными следами,
где лоси мускулистыми ногами
рвут острый наст февральской тишины.

Ты с миром связь искал в любви —
без веры не бывает правды,
какие б сладкие лады
к словам не подбирали барды.

Гордыню тешат хвастуны:
рисуют лики, пишут книги.
Вдали, в саду, больничный флигель —
приют опасной тишины.

Без веры все слова – слова.
Чужой надеждой сыт не будешь.
Восход показывает кукиш
бордовый. Ранняя пора
жужжания басистой мухи
и сонной скрипки комара.

Ты боялась больниц.
Лебедь. Львица,
не знавшая клеток.
Ты – свободная птица —
ручных не считала за птиц.
Твои грива и крылья
успели в грозе отразиться,
в ливнях летних ночей,
в темной глади обманчивых рек…

Помню: рухнула простынь,
остра и ребриста, как мрамор,
завалила до век, стиснув камнем
подвижность лица.
Ее скинув, ты вдруг
из больничных палат вырывалась.
Пресекали побег.
Возвращали в постель беглеца.

Ты искала меня,
проклиная больничную старость,
завлекавшую в белый,
крахмально-стерильный загон,
и со страха бросалась
в такую бесцельную ярость,
что смирить ее мог
лишь лекарствами вызванный сон.

А когда приходил я —
выслушивал тысячи сказок.
Только я не любил
этот дом, этих марлевых масок
и резиновых рук,
говорившего хрипло хирурга,
потолка, на котором
потрескалась вся штукатурка.

А когда приходил,
я пытался тебе улыбаться.
Медсестрица просила
бодриться, бодрить, не срываться.
Слушал сказки твои
о свободных волках и о львицах,
и о богатырях,
о жестоких грузинских царицах,
о китайцах,
которые ели собак и лягушек,
о всесильи бумаг
и всеведеньи женских подушек
(в них просоленный пух,
в них слезами пропитаны перья.)
Слушал сказки об
омутах мук,
когда всё,
что ни есть —
суеверья.
Когда всё об одном —
о пропавшем в безвестии друге:
«Жив ли он,
или он
пал в проколотой
сзади
кольчуге?»

Я наслушался сказок,
но жаль слишком мал был для были,
а теперь эту быль,
как чердачную пыль,
позабыли
и забили крест на крест
тот дом, всеми брошенный,
или
из него всех жильцов
навсегда уже
переселили?!

Я наслушался сказов
о княжествах, драках,
о чести
и вдвойне —
о войне —
о поклепах,
погонях
и мести…
Об огне и сиротстве,
о голоде и
благородстве…
О больнице лесной,
где лечили от стрел и капканов
ключевою водой
и страстями звериных романов.

А порой ты мне пела
романсы с цыганским задором,
и тогда мне казалось,
что мы за высоким забором.
А за ним начинались дороги,
леса с чудесами.
Я добрался до них, слыша голос твой
за небесами.