Дмитрий Барабаш - Солнечный ход

Немую смесь тоски и страха
я называю тундрой на душе.
И вместо рая в шалаше
я сразу вижу ленина в разливе.
Не горше и не слаще, не красивей;
а мерин-то – все сивей, сивей, сивей,
и только тундра – тундрой на душе,
и вечный ленин в вечном шалаше
сечет бумагу желтую крапивой.
Дымит костер. Свеча щекочет тень
башки подпертой кулачком на локте.
Он ни при чем. Он кукольник на когте
орла сиамского, парящего туда,
где испокон ни рыбы, ни труда,
а только тундра на тоске и страхе,
и вечный жид в смирительной рубахе
дрожит и дышит паром в шалаше.
Такая вот параша на душе.

Моя жена разумна и красива.
Ей до стихов, как мне до пулемета.
И в правоте ее такая сила,
что мне порой повеситься охота.

Послать бы слов скрещения за рамки
тревожных дат рожденья и кончины.
Но вдруг душа выходит все же в дамки
и достигает солнечной вершины?

А здесь стоят квартирные вопросы,
долги, машины, дачи и дубленки.
Здесь правят миром злые пылесосы,
а лицами – фарфорные коронки.

Такая вот забавная дилемма
на лбу моем пульсирует, как вена.

Какой печальный семинар:
забор, небритые дебилы —
на шконке лежа…
Встанешь с нар,
а там – два шага до могилы.

Наук духовных ремесло
не учит правилам писанья
своей судьбы…
И смотришь зло
на все приколы мирозданья.

А мне так хочется в больничку
или в глухую одиночку,
чтоб каждый день
писать страничку,
вдоль стен выхаживая строчку.

Мне хватит жизненных припасов
на сотню лет высоких фраз,
написанных без прибамбасов
и риторических прикрас.

Ни деньги, ни чины, ни слава
не стоят больше, чем покой,
в котором обретаешь право
касаться истины рукой.

Нас спасет свобода слова,
у которой в ободах
я увидел вдруг иного
слова соловьиный страх.

Можно трактор в поле выйти.
Можно съесть омлет с лапшой.
Говорят, товарищ Витте
головою был большой.

Можно вырядиться в тройку:
сам – машина, сам – ездец.
И закончить перестройку
обрезанием сердец.

Я знаю правила игры
в другие, лучшие миры,
не изменившие реальность,
но изменяющие ей.
Как хороши, как свежи золотые
шары на дальнем фронте дней —
рождения, взросления, кончины.
Шары, которым нет причины,
и от которых нет теней.

Как были яблоки съедобны
и сны детей правдоподобны,
отражены в текучке лет,
освящены пустым терпеньем.
Как желт и пышен был омлет,
как он казался объеденьем.

Тут нож с шипучей сковородки
срывает сказочный покров.
И комбижир на подбородке,
и привкус соды, и коров
навозно-кислая закваска.
Как хороша бывает сказка.
Во сне нет никаких основ,
которые свергать не надо.
Но пробуждение – награда.
Ты жив еще. Без дураков.

Кто-то кого-то зачем-то водил по пустыне.
Сорок лет, тысячу, две с лишним тысячи лет.
Если сказать то же самое только простыми
словами, без выпендрежа,
то смысла в написанном нет.

Выжил народ, обреченный на то, чтобы выжить
и выживать еще сотни кровавых веков.
Как там у Чехова? Каплю бессмертия выжать
может лишь тот, кто уже не боится оков.

Что за ошибка – засунуть в ожившее мясо
весь этот мир, эти реки и эти леса.
Есть только речь, и поэтому точная фраза —
больше, чем время, возвышенней, чем небеса.

Руины в прошлом, но не велика
беда, плодившая высокие печали.
Я знаю точно, что одна строка
вернет нам всех, кого мы потеряли.

Телам костлявым тяжела шинель.
Я на спине наращиваю мышцы.
Бессонница нам заменяет хмель,
а женщину – одна на всех – метель,
и ею здесь не западло делиться.

В пурге почти незримые стволы
с ветвей своих швыряют снегом в лица,
но на плечах мы держим топоры
и терпим эту дерзость до поры.
Им предстоит нам под ноги ложиться.

Лес в самый раз – трещи и трепещи!
Красавиц в миг разделаем на бревна,
срывая с елей хвойные плащи,
распиливая весело и ровно.

Красоты – чушь, когда нужны дрова.
Не зря от нас рога уносят лоси.
«На благо родины потрудимся, братва!»
Ни слова больше. Громкие слова
не согревают на таком морозе.

Мы бешено идем в любую сечь
без сантиментов и без пререканий,
чтобы не сбросить к черту бревна с плеч,
чтоб было проще встать или полечь,
не слушаясь инстинктов и желаний.

На нас глядят с испугом кабаны,
пытаясь скрыть свои клыки губами.
Мы ж валим лес, и, не щадя спины,
несем его туда, куда должны.
Несем туда, куда не знаем сами.

Слово можно точить
и засовывать в разные фразы.
Слово можно дрочить
на колючки, запретки, приказы.
Можно слово молчать,
чтобы стало стальнее и звонче.
Можно словом кончать,
но его невозможно прикончить.

За окном уже вечность. Такие дела.
Пара кубиков смелости ей не помеха.
Словно в зеркало, я посмотрюсь в купола.
То-то будет потеха.

А солдатам не внятен преступный приказ,
им бы слопать похлебки и выспаться вдоволь.
Им бы съездить домой, и, хотя бы на час,
стать собой
и покаяться будущим вдовам.

Да не будут стрелять и сажать, черт возьми.
Просто вытравят волю из каждого взгляда.
Просто станет ненужно казаться людьми
и стремиться куда-то.

За окном снова вечность. Бандитский разбор.
Кто кого в этой брани обложит – не важно.
Только строгих икон молчаливый укор
кроет землю безжалостно, многоэтажно…

Мне снился сон. По улице тишком
моих друзей штрафные батальоны
шли брать почтамт,
а я скрывался там
за неименьем собственного дома
и делал вид, что сплю.

Блестящую, серебряную пулю
во сне смотрел,
шпионский самострел,
заряженный иголочками с ядом.
Друзей своих, уже стоящих рядом,
и взглядами секретного значенья,
поведавшими – это, брат, ученья, —
убийственной веселостью своей.

Каждое слово, брошенное туда,
куда Макар не гонял корову,
упало, как бабочка, на провода,
ведущие к слову.

Эквилибристов вселенских шаг
делает поступью междометья.
Если я руку сожму в кулак,
меня подадут на третье.

Если же сделаю левой ногой
дулю, похожую на промежность,
может быть, я обрету покой
и нежность.

Таблица умножения для самоуважения
пишется хореем или ямбом.
Только материальное наше положение
зависит от евреев или янки.

И никакая лирика
не сделает нарывика
на их иноязыком кошельке.
Не будет ни косарика,
ни доллара, ни чирика,
ни зелени, завернутой в фольге.

Тут только бесконечные
продолы поперечные,
кирка, лопата и железный путь.
Из всех известных ценностей
нам одолжили вечные
и приказали золотом вернуть.

Плечами двигая стволы
и раздувая яйца,
летит комар среди травы,
в кустах заметив зайца.

Он держит острый хоботок,
как бы брандспойт пожарный.
У зайца в жилах – кипяток
и стук копытопарный.

Плечами двигая дубы
навстречу лихолетью,
летят свинцовые гробы,
как со второй на третью.

Проживший несколько эпох,
свидетель множества кончин,
я до сих пор понять не мог
связь следствий смерти
и причин.

Причинно-следственные связи,
как проститутки на показе.
И здесь, братан, как ни крути,
чем больше света – больше грязи.
Но смерти нету впереди.

Ночь сжимает пальцы вокруг фонаря.
Пространство становится гуще —
туман, как деготь.
И непонятно, где небо, а где земля —
и для чего в колоду подложен ноготь.

Сто раз передергивай —
не поменяешь масть.
Черные бубны, черные вини с червами.
Ноготь в колоде делает вид, что власть,
знает, как сдать, и владеет своими нервами.

Он чесал уши, когда ему нравились стихи.
Он выставлял вино.
Он не подавал руки
тем, кого знал давно.

Мефисто. Дядюшка сон.
Красные корешки книг.
Штаны ему шил Лимон,
Войнович его стриг.

Последний этаж. Дверь
почти на чердак.
Сколько пролистано вер,
сколько проверено врак.

Подумаешь: как бы жилось,
если б ни он тогда,
преодолевая злость
рассказывал про города,
которые все на одно
до одного лицо.
Даже ослепнешь, но
определишь родство
ощупью тонких подошв.
Улица, грязь, почтамт.
Даже когда умрешь.
Даже когда сам.